Ната выслушала ее недоверчиво.
– Я такой любви не хочу! Какая-то она каличная, –
заявила он.
– А какой ты хочешь? Чтобы табуретки летали? –
уточнила Даф.
Ната расцвела.
– Ага. Самое то!
– Распространенное детское желание. Правда, в
большинстве случаев оно сохраняется до первой табуретки, которая попадает тебе
в нос, – согласилась Даф.
– Не факт. У некоторых дольше, – сказал Меф, думая
о матери.
Они шли по Новому Арбату, когда их обогнал щеголеватый
человек с пятном кетчупа на заднем кармане светлых брюк. Он шел, пританцовывая,
и так вихлял бедрами, что ухитрялся цеплять тазом всех проходивших мимо.
Каждого задетого он хватал за запястье и, заглядывая ему в глаза, извинялся.
Заметив на газоне невзрачный цветок, мужчина подскакивал от восторга, с воплями
подбегал к нему на четвереньках и обязательно нюхал. В какой-то момент у него
из кармана выпала скомканная сторублевка и точно специально была поднесена
ветром к ногам Евгеши.
– Эй, вы уронили! – крикнул добрый Мошкин.
Даф попыталась лягнуть его ногой, но было поздно. Человек с
пятном кетчупа обернулся. Это был суккуб Хнык. Его простроченное лицо сияло.
– Нюня моя! Кого я вижу! Евгешечка, Дафочка, Мефочка! А
я-то иду и думаю: «Что за симпампули?» Как тесен мир! Как же я рад, нюня
моя! – засюсюкал он и, облизав губы, бросился целоваться.
Дафна притормозила его фразой: «Спасибо! Не надо!»
Ненавистное суккубу слово было подобно двойному останавливающему выстрелу в
бронежилет. Хнык отскочил, с трудом переделав злобную гримасу в дружелюбную
улыбочку.
– А я тута вот тружусь, дорогули мои! – сказал
он. – Кстати, слыхали новость? Контору-то нам новую отгрохали. Блеск и
чистота! Десять приемных окон! Работает круглосуточно, не то, что раньше. Никаких
неприемных дней, перерывов. И хочешь порой в очереди потолкаться – ан нет ее!
Товар сдал, регистрацию шлепнули – и иди дальше вкалывай!
Лепеча, Хнык не забывал переводить глазки с одного
собеседника на другого. Глазки у него были цепкие, засасывающие, как пылесосы,
и совсем не вязались с добреньким и расхлябанным голоском неостановимого
болтуна.
– Вы-то как сами? Как жизнь?
– Прекрасно! – ответила за всех Даф. С ее точки
зрения, все подробности для Хныка были лишними.
– Ну у вас-то в эмпиреях все всегда прекрасно!.. –
ехидно сказал Хнык. – А как Арей поживает?
– Понятия не имеем, – сказал Чимоданов.
Это было правдой. Все они не видели Арея уже два с половиной
месяца, с того дня, как он отдал карту Варваре. Где он теперь и что с ним –
загадка. Лишь мельком они слышали от Эссиорха, что за голову мечника Лигул
назначил награду.
В разговоре Хнык то и дело вопросительно поглядывал на Мефа,
точно принюхивался к нему. Даф присела на корточки и, открыв рюкзак,
неназойливо продемонстрировала Хныку флейту. Хныкус Визглярий Истерикус Третий,
неглупый, как все суккубы, правильно понял намек и прикрыл словесную лавочку на
вербальный засов.
– А что за контора? – спросил Меф.
– Так контора она контора и есть! Офис, стало
быть! – уклонился Хнык, тревожно косясь на рюкзак Дафны.
Меф с интересом разглядывал Хныка. В отличие от Дафны,
простроченного лица он не замечал, но все равно ощущал тревожащую
двойственность. Он давно обнаружил, что выражение – или то, по чему мы судим о
выражении – зависит порой от малейшего пустяка: едва приметного движения мышцы,
поворота головы или случайной тени, скользнувшей по крылу носа. Даже горошину
за щекой не спрячешь так, чтобы это не отразилось на лице.
Вот и в лице Хныка он явственно улавливал ложь, но, чувствуя
ее, не понимал, откуда она возникает. Суккуб продолжал что-то лепетать,
подпрыгивать и несколько раз в разговоре с Мефом упоминал Прасковью, всякий раз
гадко подмигивая.
– А что, получается, Прасковья сейчас главная? –
наивно спросил Мошкин.
Хнык улыбнулся правой половинкой рта и туманно пошевелил
пальчиками, будто намекал на что-то, чего не мог озвучить.
– Главная-то она главная… Да! Мы ее страсть как
уважаем, нюня моя! Да только мы существа подневольные. Маленькие существа, то
есть. Нам до такого высокого начальства не допрыгнуть. У нас и поближе
начальник есть. Помощник Прасковьи!
– Ромасюсик, что ли? – поразилась Даф.
Хнык захихикал, продемонстрировав зубки. С одной стороны рта
они были мелкие, женские, острые, как у хорька, со следами помады, а с другой –
крупные, тесно-крепкие, с синеватой подъединкой в стыках. Такие идут обычно в
комплекте с квадратным подбородком.
– Какой там Ромасюсик, мамуля! Ромасюсик – пуф! А тут
личность! Персона, нюня моя! Куда там Арею!.. Тому бы только головы сносить, а
тут государственный ум! – В голосе Хныка послышалось благоговейное
уважение, какое нередко испытывает мелкий жулик при виде махинатора крупного
калибра.
Хорошее настроение Дафны дало трещину. Новость была
скверная. Как она и предполагала, Лигул не доверил Прасковье самостоятельное
руление российским мраком, а прислал из Тартара кого-то более толкового.
Прасковье же была уготована роль свадебной генеральши. Она сколько угодно могла
расплавлять взглядом комиссионеров, рвать пергаменты, страдать от силы
собственных желаний и хохотать – но только этим все и ограничивалось.
Не она же, в конце концов, устроила эти десять
безостановочно работающих окон, в которые то и дело просовывались липкие
ручонки с зажатыми русскими эйдосами? При Арее, в конце концов, был только
стол, за которым Улита шлепала печатью да и по физиономии могла ею же треснуть.
– И как зовут этого нового? – спросила Даф.
Хнык высунул острый язычок, как принюхивающаяся змейка.
Голос у него в смущении завилял. В жабьих губах заблудилась улыбочка.
– Пойми меня правильно, золотце мое! Может, это и не
особая тайна, да только лучше, если ты не от меня узнаешь… Все ж таки ты не из
нашего болотца! Давай без обид, а?
Дафне захотелось его пнуть. Ей неприятен был этот липкий,
вкрадчивый голосок. Да и какое она ему золотце? Бриллиантец ты наш!
– Ну хорошо. А как выглядит, можешь сказать?
Суккуб смутился. Как существо маленькое и зависимое, в
оценках он всегда проявлял крайнюю осторожность.
– Орел, нюня моя! Истинно коршун, Тухломошей клянусь!
Лев! – восклицал он, предпочитая размытые характеристики.
