Ната задумалась, сбитая с толку этими зоологическими
восторгами. Можно было решить, что Лигул заслал в Москву целый зоопарк.
– А заглянуть-то в резиденцию можно? Любопытно, как там
чего отстроили! – сказала она.
Услышав о желании Вихровой, Хнык засомневался и, сдернув с
ноги узкую девичью туфлю, мгновенно связался с резиденцией, держа туфлю у уха,
как трубку. Разумеется, он мог бы сделать это и так, но суккубы обожают
театральщину. Секунда – и из туфли полился громкий, сдобный голос Ромасюсика.
– Заглянуть – да ноу проблемов! Прашечка не хавает
ничего против! – зачирикал он утренним воробушком. – Хлебанем чаечку
два по двести пятьдесят! С шугером! Тортик рубанем! А Зигги Пуфс-то как рад
будет!..
– Что за Зигги Пуфс? Это тот самый, да? –
насторожилась Даф.
Хнык так застенчиво и красноречиво заколыхал плечиками, так
сложно заиграл ускользающими улыбочками, что ответ пришел сам собой. Даф
убедилась, что Зигги Пуфс и был тот самый таинственный орел, коршун и лев в
одном лице.
– О, там и Дафочка! Слышу знакомое вяканье! –
обрадовался Ромасюсик. – А Мефочки рядом нету? А то Праша мне весь рукав
издергала. Она очень… у-о-ой… ухо!.. Зачем же так сразу?
Послышался хруст пористого шоколада. Хлопнула дверь.
– Какое ухо? – не поняла Ната.
– Никакое. Новое теперь только завтра вырастет, –
горестно сообщил изувеченный Ромасюсик.
Ната засмеялась.
– Предсказываю: однажды Прасковья проснется среди ночи
голодная, злая и несчастная. Она наберет номер Мефа, просто, чтобы послушать
его голос, но к телефону подойдет Дафна. Тогда Прашечка разобьет телефон о
стену, устроит где-нибудь извержение вулкана, и тут ей случайно подвернется
Ромасюсик. Он не успеет даже пискнуть: она сожрет его целиком, до последнего
ногтя, запивая водой из-под крана.
– Хе-хе-хе! Хю-хю-хю! – залился смехом Ромасюсик.
Однако чувствовалось, что смеяться ему не хочется.
Дафне стало грустно. Она остро ощутила, как Прасковья
несчастна и как она, Даф, возмутительно счастлива на ее фоне. У нее есть свет,
и Меф, и Депресняк, и полеты, и флейта – и много чего еще. А у Прасковьи, если
задуматься, только придурок Ромасюсик, хотя она будто бы и повелительница
мрака. И вот она и себя терзает, и Ромасюсика поедом ест.
Когда ты любишь – тебе принадлежит весь мир. Когда
ненавидишь – ты даже сам себе не принадлежишь, а принадлежишь одной только
ненависти.
– Так что, Ната, ждать тебя? Когда? – спросил
Ромасюсик, переставая хюхюкать и хехекать.
Вихрова задумчиво посмотрела на ближайшую водосточную трубу,
которая, точно рыбьей чешуей, шелушилась рекламными бумажками.
– Где-то через полчаса, – сказала она.
– А Мефа ждать? Если Праша спросит?
Умный Хнык посмотрел не на Буслаева, а на Дафну.
– Светлая мотает головой! Вот из каких составляющих
рождается твердое мужское «нет», – сказал он противнючим голоском.
Удар был нанесен метко. Меф ощутил досаду. Дафне же
захотелось размазать Хныка маголодией по всему Новому Арбату, раскатав его по
асфальту в толщину одной молекулы. К слову сказать, и подходящая маголодия в
арсенале у нее имелась. Что ни говори, а суккубы умеют ссорить как никто.
Замешкаешься, позволишь проникнуть в себя самолюбию или обиде, и крошечную
трещину в отношениях, которая в противном случае заросла бы сама собой, эти
скользкие гады растянут до размеров пропасти.
Ромасюсик в трубке хрюкнул.
– А те двое придут? – спросил он, объединяя
Чимоданова и Мошкина в одно обидно-собирательное понятие.
Чимоданов кивнул. Другой из «тех двоих» от прямого ответа
уклонился.
– Он тоже идет. Идешь же, да?! – решительно
произнесла Ната, вцепившись ему в рукав.
Одна из самых больших проблем Евгеши состояла в том, что
из-за своей патологической мягкости он совершенно неспособен был сказать «нет».
Равно как и «да». Но «да» в большинстве случаев оказывалось менее важным
словом, и Мошкина просто волокли за собой.
– Он не идет! – сказала Даф.
– Нет, идет! – повысила голос Ната.
Лицо у Евгеши стало страдальческим. Он не знал, что ему
делать и как поступить, чтобы никому не отказать. Такие ситуации складывались у
него регулярно. Из-за своей бесхребетности Евгеша поневоле давал всем кучу
обещаний, которые часто взаимно исключали друг друга. Нельзя же одновременно
быть и не быть, сделать и не сделать.
Боясь кого-либо обидеть, Мошкин шел у всех на поводу,
страдал, мялся, и получалось в тысячу раз хуже и больнее для него и для других,
чем если бы «нет» прозвучало сразу.
Даф поняла, что спор может продолжаться бесконечно. Ната
готова орать одно и то же до пены у рта – это проверено.
– Пусть он решает сам! Он мужчина! – сказала Дафна
Вихровой.
Ната хмыкнула и с презрением посмотрела на Мошкина.
– Ну фиг с тобой! Решай, мущина ты наша! –
разрешила она.
Оглядываясь то на Даф, то на Нату, Мошкин закудахтал, как
Курочка Ряба, и вместо золотых яиц понес какую-то ахинею. Все же заметно было,
что он больше склоняется к тому, чтобы посмотреть на новую резиденцию.
– А ты-то там зачем? – спросила у него Дафна.
– Ну я это… одним глазком, – принялся
оправдываться Мошкин.
Даф уступила. Про себя же подумала, что в том-то и проблема,
что на мрак нельзя взглянуть «одним глазком», как и с крыши многоэтажки нельзя
упасть слегка. Вот и сейчас, выдернутые на время из цепких лапок мрака, бывшие
наемные сотрудники вновь устремлялись к нему, как оса, которую только что
заботливо выудили чайной ложкой из варенья, опять, жужжа, в него влетает.
Ната и Чимоданов ушли сразу. Евгеша потоптался с минуту,
посмотрел на Дафну виноватыми щенячьими глазками и тоже слинял в мутную
неизвестность.
– Чего ты в него вцепилась? Ну хочет идти и пусть
идет! – только теперь удивился Меф.
Пока Ната и Дафна спорили, он благоразумно не вмешивался,
чтобы не оказаться в положении человека, из любопытства всунувшего голову в
закрывающиеся двери метро.
– Жалко его. Все кому не лень из него веревки
вьют, – сказала Даф.
– Просто он мягкий, – заметил Меф.
– Если бы был мягкий, я бы не беспокоилась. Он
бесхребетный.
– Ну я и говорю…
