Дверь, до того упрямо закрытая, скрипнула и гостеприимно
поддалась. Весь дом радостно чавкнул и раскрылся, точно устрица. Вихрова
отпрянула, как кошка, которой брызнули в нос из пульверизатора.
– Ну вот! Надо было только правильное слово
сказать! – просипел Чимоданов.
На пороге стоял Ромасюсик. За его спиной Тухломон держал за
ворот Зудуку. Лицо у Тухломона было деловитое. Бывших сотрудников он не узнавал
в упор.
– Че надо? Милостыни не подаем! – заявил он нагло.
Ромасюсик расплылся и обдал всех симпатией такой приторной и
ненастоящей, что даже толстокожий Чимоданов ощутил себя перемазанным прокисшим
вареньем. Чуткому Мошкину внезапно стал ясен секрет Ромасюсика – причина,
почему он стал верным слугой мрака и «рупором» Прасковьи. В привычном варианте
ложь стоит на правде и осознает себя ложью, что делает ее наглоглазой, легко
смущающейся и уязвимой. В Ромасюсике же ложь громоздилась на лжи и ложью же
цементировалась, выстраивая гигантскую пирамиду. До правды докопаться было
нереально, поскольку во всей этой пирамиде ее не было вовсе. Куда ни ткни – все
мыльный пузырь. Обычно только женщина способна верить своей лжи до конца,
создавая в своем роде новую реальность. Мужчине же чаще всего для этого не
хватает воображения.
Однако Ромасюсик перещеголял и опередил любую женщину. Даже
Прасковья могла при невероятном стечении обстоятельств измениться к лучшему,
круто повернув свою жизнь. Личность она была хоть и своевольная, но цельная, а
упрямства хватило бы на целую дивизию казаков-пластунов. Ромасюсик же, дряблый,
хитрый, злорадный и вечно врущий, измениться не мог в принципе. В этом смысле
для Лигула он был куда надежнее Тухломона.
Сводя вместе эту парочку – Прасковью и Ромасюсика, Лигул,
разумеется, хорошо понимал природу зла и его иерархию. Во главе всякого злого
начинания в человеческом мире стоит обычно талантливый, падший, несчастный и
изломанный человек, служащий вольно или невольно орудием мрака. Его же окружают
уже совершеннейшие подонки, спасаясь от которых люди поневоле начинают искать
заступничества и идеализировать того первого – падшего и изломанного. И вот от
зла они бегут за защитой к злу.
– От лица Прашечки сообщаю, что рад вас видеть! –
официально сообщил Ромасюсик.
– А твое лицо куда делось? – спросил Чимоданов.
Ромасюсик повернулся к Тухломону.
– Ты моего лица не видел? – спросил он.
Тухломоша осторожно хихикнул и поспешил поклясться суккубом
Хныком, что ничего не видел и ничего не брал. Наклонившись, он поставил Зудуку
на пол и отряхнул пальчики.
– Забэрите ваш прэдмэт! – высокомерно сказал он
Чимоданову.
– Почему так долго не открывали? – спросила Ната.
Ромасюсик и Тухломон посмотрели друг на друга как два
сиамских близнеца, которых спросили, кто родился первым.
– Зигги Пуфс был занят! – произнесли они почти
одновременно.
Ромасюсик больше приударил голосом на «Зигги», а Тухломоша
на «Пуфса». В остальном же фраза совпала на все сто.
– А Прасковья?
– Праша встречается с ценным сотрудником!
В голосе Ромасюсика показалась затаенная подлянка.
Поскреблась ласковой лапкой, сделала скромное «ку-ку!» и скрылась.
Тухломон отодвинулся, пропуская Нату, Чимоданова и Мошкина в
резиденцию. Внутри каждый повел себя в полном согласии со свойствами натуры.
Евгеша скромно потупился. Чимоданов принялся нагленько и задиристо зыркать.
Ната, покачивая бедрами, выпятила грудь и выдала лицом такую сложную серию
атакующих гримас, что ее физиономия смялась, как резиновая.
Они стояли в просторном помещении, похожем на клиентский зал
преуспевающего банка. Всюду темный, с желтоватой жилкой мрамор. На стенах –
множество служебных инструкций. Большинство на латыни, все в новых пластиковых
рамках. Пара-тройка высоких столов для написания отчетов. У каждого
поблескивает новый одноногий табурет с сиденьем мягким, круглым и выпуклым, как
шляпка гриба. В остальном же ничего лишнего. Царство не теории, но практики.
К приемным оконцам течет жидкая очередь, совсем короткая, на
пару минут. Суккубы и комиссионеры стоят отдельно, что уменьшает число свар.
Все тихие, тревожно держат в потных ладошках пакетики с эйдосами. Чимоданов
удивленно фыркнул и воззрился на Нату. Уж ему-то эта публика была знакома. Он
привык к шуму, гаму, крикам, необходимости хвататься за топор, ругаться,
спорить, а тут просто пансион для благородных девиц.
Демонстрируя, что стеклянная перегородка пуленепробиваемая,
Ромасюсик извлек автомат Калашникова – новенький, чуть ли не в заводской
смазке, близоруко оглядел его, сдвинул пальчиком предохранитель и с внезапной
решимостью дал от живота две короткие очереди. Запрыгали по мрамору горячие
тусклые гильзы. По стеклу пошли трещины и сколы, но оно выдержало. Отскочившие
пули горохом рикошета разлетелись по залу и едва не сбрили Мошкину половину
скулы.
Суккубы и комиссионеры даже ухом не повели. На Ромасюсика
если и посматривали, то мельком, как умная тетя на дурачка с пистонами.
Петруччо шагнул к прозрачной перегородке и будто невзначай заглянул за нее.
Тотчас, безошибочно уловив взгляд, на него подняли песочные глаза и махнули
рукой в конец очереди.
– Не толпитесь! Больше чем по одному к окну не
подходить!
Чимоданов спешно попятился, мгновенно ощутив себя нулем в
гигантской канцелярской ведомости. В боксе, куда он заглядывал, сидел уже не
задерганный наемный сотрудник, с неминуемыми человеческими проблемами и
желаниями, которых не могли не чувствовать умные суккубы и комиссионеры, а
страж мрака. И не только в этом боксе – за каждым из множества окон сидело по
стражу!
Нет, это были не подобные Арею рубаки, нетерпеливые и
позволяющие легко одурачить себя всякой мелкой сволочи. Рассечь-то надвое такой
сможет и нос вмять в голову тоже, а вот разобраться в куче грязных бумажонок –
тут его и пот прошибет.
Здесь же за каждым окном на вертящемся стульчике, обложенный
папками, восседал бюрократик из Канцелярии Тартара – в полосатом костюмчике,
пахнущий сложной химической смесью одеколона и пота, упитанный, с уместной
лысинкой, устало слезящимися глазками и непременным пучком не замеченных при
бритье волос на подбородке или щеке.
Мошкин, запоздало сообразивший, что обновленная резиденция
российского мрака ему не нравится, со скромной улыбочкой попятился к двери.
– Я сок куплю, хорошо? – оправдательно пробурчал
он в пространство между Ромасюсиком и Тухломоном, втайне собираясь выбирать его
до конца текущего десятилетия.
