– Сдался тебе этот Буслаев, Прашечка! Я не андэстендю!
Ты же и так уже тоску на него наслала! Недели две теперь места себе не
найдет! – не удержался он, когда дверь, выплюнув Нату, сомкнула свой рот.
Зигги Пуфс перестал чесать голую ляжку.
– Откуда знаешь? – проворчала Прасковья, с
ненавистью косясь на помидорные, внешне незаинтересованные ушки Пуфса и
зашкаливающее честное, мигающее бюргерскими глазками лицо Тухломоши.
– Да так вот! Вчера всю ночь скоморошьи кости под домом
шевелились, – наябедничал шоколадный юноша.
Пуфс осклабился.
– А я и не заметил! Это ж надо такую силу желаний
иметь! – сказал он умиленно.
– И фотками Буслаева все стены себе оклеили! На одной
даже помада была! Тридцать фоток скрытой камерой: на работе, на улице, в
подъезде, и везде он урод уродом!.. И ведь даже не клевер! – продолжал ревновать
Ромасюсик, обозначавший этим словом ум.
– Выключи звук! Ты, дрянь!!! – внезапно заорал он
сам на себя и трусливо зажмурился. Он всегда безошибочно ощущал время очередной
взбучки.
Несчастная болтливая шоколадка стояла по стойке «смирно»,
ожидая оплеухи. И, разумеется, дождалась. Прасковья с омерзением вытерла
запачканную шоколадом ладонь и, круто повернувшись, ушла к себе. Очередь
суккубов и комиссионеров метнулась в разные стороны – точно нож рассек
сливочное масло.
Ромасюсик всхлипнул.
– Одного не могу понять: зачем Прасковье Мефодий? Что
он – самый красивый, самый умный? Зуб у него отбит, и подбородок колючий, и
папашка у него алиментщик! Да ты лучше этого Буслаева в тысячу раз! – стал
утешать его Тухломоша.
Он стоял рядом и, склонив голову, со скрытой иронией
разглядывал Ромасюсика. Шоколадный юноша перестал всхлипывать и скромно
улыбнулся. У него действительно сохранялись кое-какие заблуждения на свой счет.
– Ну, может, не в тысячу… – сказал он робко.
– Зято вкюснее в тюсясю! – убежденно проговорил
гигант Зигя.
Улыбка Ромасюсика затерялась в трясущихся желейных дебрях
его щек.
Глава 5
Угонщики трамваев
Во что человек верит, то он и есть, а сложнее рассуждать –
только путаться!
Эссиорх
Трамвай подошел почти неслышно – светящийся, почти пустой
красный вагон. Казалось, сумеречная дождливая Москва играет им, гоняет его
точно яркий мяч – туда-сюда, из одного района в другой. В плоских асфальтовых
лужах отражались его яркие отдувающиеся бока. Трамвай остановился, негромко
звякнул электрическим голосом и распахнул двери.
Еще минуту назад Даф и не планировала в нем ехать. Да и
настроение было самое нетрамвайное, а скорее автобусное или метрополитеновское.
Трамвай, в конце концов, романтический вид транспорта, троллейбус –
философско-гудящий и усато-тараканящийся, а вот об автобусе и метро этого уже
не скажешь. Они удобны, безлики и безнадежно функциональны. В трамваях ездят
редакторы и поэты, которым плевать, куда идет вагон; в автобусах же тухлые
прагматики, у которых почти наверняка в глубине кармана заготовлен на будущие
времена ламинированный прямоугольник собственного водительского удостоверения.
Ну это, конечно, когда есть выбор, на чем ехать. Когда же выбора нет – не
считается.
Свободных сидений было много. Даф села в самом конце вагона
и стала смотреть в окно. За стеклом шевелилась темнота. Вагон покачивался,
звякал и скользил по рельсам куда-то в срединные районы Москвы, граничащие с
наружной частью Садового кольца. Люди, входившие в вагон на остановках, все как
один были с яркими желтыми зонтами. Они стояли и встряхивали ими, разбрызгивая
капли первого за последнюю жаркую неделю дождя.
«Бывает же такое! Просто заговор желтых зонтиков! Хоть бы
один синий или полосатый!» – рассеянно подумала Даф.
На всякий случай она проверила и убедилась, что люди самые
обычные. Ни суккубы, ни комиссионеры, ни прочие шпионящие гадики. Большинство
даже не поэты. И между собой, разумеется, все незнакомы.
Даф честно прикинула вероятность десяти желтых зонтиков
подряд и поняла, что само собой такое может случиться раз в миллион лет. С
другой стороны, само собой в этом мире ничего не происходит, и можно не
заморачиваться.
Депресняк свернулся у нее на коленях и, томно перебирая
передними лапами, ржаво мурлыкал. Под новым комбинезоном горбатились сложенные
крылья. Затем кот закрыл глаза и, сделав миру большое одолжение, согласился
уснуть.
Дафне тоже хотелось задремать. Она плохо спала вот уже
вторую ночь подряд. Рука, порезанная мечом Мефодия, ныла. Ей снились бредовые
сны и навещали чужие мерзкие мысли. Все же хорошие мысли, точно сговорившись,
отодвинулись. Видимо, им неприятно было подходить к ней, как чисто одетого
человека не тянет обнимать того, кто только что вылез из канализационного люка.
Мефодий был в «Пельмене», куда его вызвали подменить
Памирджанова, захворавшего хроническим воспалением хитрости. Смена его
заканчивалась не скоро, и Дафна решила побродить по городу. Тут-то и застал ее
дождь.
Глядя на лиловую полоску дождящего неба, которая с каждой
минутой все сильнее заваливалась в фиолет, Даф думала об Арее. Нельзя сказать,
чтобы он очень обрадовался, увидев их в секретном убежище Варвары. Дафне
показалось, что минуты две он колебался, не пустить ли в ход меч. Потом, взяв
Дафну за рукав, потянул ее за дверь. Мефу это не понравилось. Он вопросительно
уставился на нее, советуясь, не надо ли вмешаться.
Даф улыбнулась ему, показывая, что все в порядке. Все друг
друга знают, и все в шоколаде. Буслаев так не считал, но все же остался с
Варварой. Та спрятала тесак в ножны, но, как отметил Меф, предохранительный ремешок
застегивать не стала. Весь настороженный вид ее говорил, что нет мира лучше
вооруженного нейтралитета.
– Я хороший, – примирительно сказал Меф.
– А я – нет, – отвечала ему Варвара.
– Че ты такая колючая?
– Отвали! Язык не обо что почесать? Почеши о
стену! – отрезала Варвара, и Меф растерянно умолк.
Как нейтрализовать мужскую агрессию, он знал, а вот женская
агрессия его всегда озадачивала. Драться не будешь, ругаться тоже, как-то это
по-бабски, а в сторону отойти не всегда получается.
Арей и Дафна остановились в переходе, там, где уползала
наверх сбитая мозаика кафеля. По лестнице как раз спускались два парня. Мечник
посмотрел на них так сумрачно, что парни вспомнили о забытых делах и повернули
обратно.
Арей оберегал свое призрачное счастье, как дикий лесной
зверь. Не веря никому и даже самому себе, он стоял над ним, оскалив клыки, и
никого не хотел подпускать близко. Дафне стало жутко.
