– Спальник у Эдьки есть. Рюкзак тоже у него
возьму, – бодро начал Меф и вдруг поморщился, как от зубной боли. –
Бли-и-ин! А как же работа? Тощикова не согласится отпуск дать! Я ее даже не
предупреждал!
– А ты рискни! Я отпросилась, может, и тебе
повезет, – предложила Даф.
Устройство мелких бытовых чудес было ее любимым занятием.
Она даже работу писала в семисотый, кажется, год обучения: «Как устроить
настоящее чудо так, чтобы оно вообще не выглядело чудом».
Меф, уверенный, что ему откажут, согласился рискнуть.
Кругленькая директриса сидела у себя в кабинете и разговаривала по телефону с
дочерью.
– Анна Максимовна приходила убираться? Когда она ушла:
в два или раньше?.. Ты сейчас где? В какой комнате? В тапках или босиком?.. Что
делаешь? Картошку разогревала? В какой кастрюле – в красной? Смотри – я все
равно по глазам все узнаю!
Тощикова в материнстве своем была заботлива до маниакальности.
Даже с работы она ухитрялась дистанционно контролировать все перемещения своей
тринадцатилетней дочери не только по городу, но и по квартире.
Заявление об отпуске Пончик подписала, не читая, и
нетерпеливо махнула Мефу рукой, чтобы он топал и не прорастал ушами в
начальственном кабинете. Ей предстояло еще выяснить, что дочь собирается делать
в следующий час, и если пойдет к подруге, то к какой именно.
Меф охотно выскользнул за дверь.
Лишь к вечеру заявление вновь попалось Тощиковой на глаза. Машинально
она перечитала его и крайне удивилась. До этого момента она была абсолютно
уверена, что подписала накладную на одноразовую посуду. Но делать нечего.
Птичка ускользнула из клетки.
Меф был уже дома и, кротом разрывая вещи в шкафу, собирался
в поход.
* * *
Московское лето было, как всегда, в своем репертуаре. Жара
долго не держалась. Подразнив слегка хорошей погодой, лето поворачивалось
задними карманами и заявляло: «Извините, братцы, но мне еще деревья поливать!»
Вот и этот вечер выдался таким же поливальным. На улице было
не холодно, но пакостно. Ветер налетал порывами и швырял о подоконник мокрые
горсти дождя.
Зозо Буслаева сидела на кухне и вспоминала, сколько стаканов
воды на стакан крупы порождают в смешении своем кашу. Не так давно она вернулась
с работы, и теперь ее грыз голод. Сегодня в конторе переводили инструкцию к
землечерпалке на узбекский язык, а Зозо заставили все это перепечатывать, что
выпило ее творческие способности на много лет вперед.
Но и это еще не все. Разрядив в нее обойму, судьба бросила
еще и динамитную шашку. Зозо узнала, что ее отпуск с августа перенесли на
ноябрь, объяснив это тем, что в августе и так все уходят и что кто-то же должен
торчать в офисе на случай, если какому-нибудь маньяку вздумается приобрести
снегоуборочник или подшипники к трактору.
К слову сказать, вечера, когда Зозо бывала дома, выдавались
нечасто: раза два в неделю. Обычно, когда у нее не было свидания, мать Мефодия
носилась по Москве, опасаясь пропустить хотя бы одно мало-мальски значимое
событие, о котором прочитала в Интернете. Для внутреннего комфорта Зозо
требовалось быть в культурной струе – однако чем больше она была в струе, тем
дальше удалялась от культуры.
Зозо никогда не приходило в голову, что выставки, театры,
музеи и презентации, которые она громко называла «духовными ценностями», имели
к ним такое же отношение, какое воробей, сидящий на крыше библиотечного
колледжа, имеет к библиотечному делу.
Вернувшись домой, хмурая, как поздняя осень, Зозо обнаружила
на столе сына записку: «Ушел в байдарочный поход. Когда буду – позвоню. Целую,
я».
Зозо не была особенно переживательной матерью, но все же
записка ей не понравилась. Даже бумажный поцелуй ее не смягчил. Как это так:
ушел в поход? И как понимать растяжимую фразу: «когда буду – позвоню»? Где «буду»
– в походе или снова в Москве?
Для выяснения этого туманного обстоятельства Зозо немедленно
принялась трезвонить сыну на мобильник. Меф трубку взял, но поговорить не
получилось. В трубке что-то грохотало и прыгало. Зозо поняла, что он едет в
метро, и поневоле отложила объяснение с сыном на некоторое время.
Вспомнив все же, что три стакана воды идут на стакан крупы,
Зозо победно устремилась к плите, но не нашла ни одной чистой кастрюли. В одной
закисал прошлонедельный суп, подернутый островками белой пушистой плесени.
Плесень эта напомнила Зозо морскую пену, которую она в этом году так и не
увидит. В другой, самой любимой кастрюле, что-то давно и безнадежно пригорело.
Лень вступила в схватку с голодом и, сбив голод с ног,
запинала его на кухонном полу. Зозо решила дождаться Эдю и вынудить его
что-нибудь приготовить.
При всех своих порывах Зозо была женщина вопиюще
бесхозяйственная. Разбросанные вещи или пирамида грязных тарелок вызывали у нее
глубокую тоску, которую ее сын Меф называл «мерлюхлюндией». Руки у Зозо
опускались, а голова горько склонялась на грудь. Лишь изредка – раза так три в
год, когда тапки прилипали от грязи к полу, Зозо понимала, что наступил тот
самый момент, который лучше всего характеризуется словами «сейчас или никогда»,
и начинала истерично убираться.
«Убиральное» настроение приходило обычно среди ночи. И тогда
от всей души она вжимала щетку в ковер, пока не начинала гнуться труба и в
ковре не проедалась плешь, напоминавшая макушку театрального деятеля. С таким
же рвением она вытирала губкой всхлипывающий кухонный стол. Казалось, вместе с
пылью и крошками Зозо пытается стереть со своей жизни весь налипший жирный
мусор. Сойти с повторяющейся карусели ошибок и пойти по ясной, понятной и
прямой дороге.
Эдя терпеть не мог у Зозо таких «психозных» настроений и
говорил про сестру, что она «хрюкнулась».
– Подбирай слова! Я не желаю жить в свинарнике! Это ты
со своей фамилией можешь, а я не могу! – кричала Зозо.
– При чем тут свинарник? По мне так надо смотреть, ни
что люди делают, а с каким чувством они это делают, – спокойно заявлял
Хаврон. – К примеру, пол помыть – хорошее дело, но если с истерикой или с
лицом недооцененной жертвы, то на фиг не надо. Или бабуленцию через дорогу
перевести. Нормальное дело? Нормальное. Но если при этом орать, чтобы все
бабуленций через дорогу переводили, и слюной на асфальт капать – то пусть лучше
бабуленции дома сидят.
В дверях провернулся ключ, и в узкий коридорчик втиснулся
Эдя. Вместе с Хавроном в дом забрела сырость. С Эди стекала вода. Туфли
чавкали. Насквозь мокрая майка облегала его мощный торс.
– Чего ты на меня уставилась? – проворчал Эдя,
встряхиваясь в коридоре, как выбравшаяся из воды выдра.
– Почему в холодильнике ничего нет? – напористо
спросила Зозо.
