Вырвавшись из-под моста, байдарки увязли в кувшинках, но
река уже заботливо подхватила их и понесла, взяв над ними опеку. Солнце
припекало. Слева тянулся истоптанный коровами камыш. Кричали на берегу грачи,
прыгая по вскопанному полю.
Мефу стало вдруг так хорошо, легко и радостно, что радость
не осталась с ним, а перенеслась на всех, кто был в походе, и больше всего – на
Дафну. Тоска, преследовавшая его последние дни, развеялась. Прасковья, должно
быть, кусала сейчас губы, сама не зная почему.
– Ты отличная! Спасибо, что меня взяла! – сказал
Меф.
Дафна сидела к нему спиной. Она не обернулась, но плечи ее
дрогнули как-то по-особенному трепетно и благодарно. Буслаеву захотелось обнять
ее, но положение его в байдарке было таким шатким, что обнять Дафну удалось бы
только веслом и по затылку.
«Поход, поход… Куда ни глянь – везде мокро. И в чем тут
романтика?» – размышлял тем временем Мошкин.
Он напряженно искал ее и не находил. Романтики не было. Зато
были спина Чимоданова, который то и дело, задирая весло, окатывал его водой, и
Ната, тоскливо нывшая, что все ее достали. Дальше следовал поименный список
всех, кто ее достал. Нате казалось, что жизнь ее состоит из непрерывных
мучений, оводов и дураков.
Странное дело. Солнце, камыш, река, грачи – все это было
одинаковым для всех, но Меф ощущал счастье, наполняясь всем, что видел, а
Мошкин с Вихровой терзались и рады были бы отправиться на дно, не будь оно
таким мелким, что байдарки постоянно его цепляли.
Мрак, увы, не извне. Он внутри нас. Одна и та же череда
событий для одного может стать светом, а для другого тьмой. Это аксиома.
Эссиорх в «Таймени» греб так энергично, что даже Корнелий,
путавшийся веслом в водорослях и всякий раз после этого обратной его лопастью
цеплявший Улиту по голове, не слишком их замедлял.
– Паршиво все как-то. Они с нами нормально, а мы
шпионим. Паршиво же, да? – убито произнес Евгеша.
Чимоданов сплюнул в воду и проводил свой плевок глазами.
– Меньше думай – или сдохнешь раньше, чем твой трейлер
до тебя доедет! – посоветовал он.
Ната достала клеща – тяжелого, вялого, холодного – и,
посадив его себе на руку, отвернулась. Ей невыносимо было смотреть, как он
вгрызается.
Глава 8
Лукавнующий зубнятка
Человек умирает, когда теряет способность бескорыстно
радоваться.
Йозеф Эметс, венгерский философ
Громадный Зигя сидел на полу, одетый в подгузник
зашкаливающего размера. Это была идея Прасковьи, считавшей, что голый
терминатор в подгузнике будет выглядеть прикольно. Зигя грыз большой палец на
ноге и преданно разглядывал Прасковью. Молодая повелительница мрака ему
нравилась, и он вечно таскался за ней хвостом, куда бы она ни пошла.
Вот и получалось, что свита Прасковьи состояла теперь не
только из Ромасюсика, но и из переваливающегося с ноги на ногу гиганта. За это
Зигя много раз уже был искусан ревнивым Пуфсом, считавшим, что боевое тело не
должно ни к кому привязываться. Зубы у Пуфса были тупые, а нижняя челюсть
выдавалась вперед. В результате они не столько грызли, сколько по-бульдожьи
прихватывали, оставляя длинный узкий синяк.
Заметив, как карлик любит пускать в ход зубы, Прасковья
теперь всегда, когда Ромасюсик начинал тупить, спрашивала: «Тебя что, Пуфс
покусал?»
Зигя относился к синякам спокойно. Он не боялся ни боли, ни
ударов. Единственное, чего он не переносил, так это хозяйского визга. Всякий
раз, едва Пуфс начинал визжать, Зигя садился на корточки и в ужасе зажимал уши
руками. Но стоило Пуфсу отлучиться в зашторенный кабинет, где у него, как у
канцелярской крысы, всегда была куча дел, Зигя снова ковылял к Прасковье.
Зигя перестал грызть палец и уставился в потолок.
– Мама! – позвал он.
Прасковью он называл мамой.
– Чего тебе, сынок? – откликнулся Ромасюсик.
Вынужденный растягивать губы и послушно озвучивать чужие
слова, шоколадный юноша смотрел на Зигю с затаенной ненавистью. Он видел, что
Прасковью Зигя забавляет, и люто ненавидел конкурента.
«Здоровая конкуренция клоунов вылилась в цирковое побоище!»
– ехидно размышлял иногда Тухломоша, укладываясь спать где-нибудь в выхлопной
трубе. Последнее время лучший комиссионер мрака так обнаглел, что спал целых
шесть секунд в день, а потом почти минуту нахлобучивал покосившуюся голову.
Зигя мечтательно молчал.
– Зигя «хосет се-нить шладкое»? – нежно
предположила Прасковья.
Гигант замотал головой.
– Нет, мама, Зигя хосет масыну!
– Маленькую масыну?
Не угадала. Маленькую машину Зигя не хотел.
– Больсую! Осень больсую!
– Как вчера? – уточнила Прасковья.
Зигя радостно закивал.
Вчера вечером Прасковья, скучая, вызвала Мамая, велев ему
приехать на трейлере без прицепа и – обязательно! – с автоматической
коробкой передач. Странно, что упоминание автоматической коробки не насторожило
хана сразу, потому что потом было уже поздно. Согнав Мамая с водительского сиденья,
Прасковья усадила за руль Зигю, без церемоний закинула в кабину Ромасюсика и
устроила по центру Москвы гонки с препятствиями. Зигя радостно вопил, пытаясь
прочувствовать коренное отличие между педалями газа и тормоза. Когда же
прочувствовал, фарс заострился и приобрел черты трагикомедии.
Ромасюсик безостановочно скулил и ползал в ногах, боясь
поднять голову. Мамай дважды вылетал из кабины и наматывался на заднее колесо.
Первый раз, когда они въехали в столб, а во второй уже в финале, когда они
врезались в здание центрального телеграфа.
– Прости, сынок, но как вчера не получится. У мамы
дела! – извинилась Прасковья.
Ее «дела» стояли тут же, благоухая французскими духами и
отрывая лепестки у ромашки.
«Убьет – не убьет. Убьет – не убьет», – загадывал Хнык.
«Не убьет!» – вышло у него. Суккуб просиял было, но внезапно заметил, что у
ромашки остался еще один лепесток, подвернувшийся книзу.
– Эй, иди сюда! – приказала Прасковья Хныку.
Хнык трусливо приблизился, робко улыбаясь женской половиной
рта.
– Готов? Давай! – приказала Прасковья.
Суккуб надулся как большая жаба, на миг закрыл глаза – и
перед наследницей мрака возник Мефодий. Длинноволосый, спокойный, в черной
майке и легких льняных брюках. Сходство было передано поразительно – вплоть до
разветвленной жилки на левом виске.
