В лице Прасковьи что-то дрогнуло: ее эйдос невольно
потянулся к Хныку. Заметив это, Хнык неосторожно ухмыльнулся – скверно, липко,
по-суккубьи. Очарование было мгновенно разрушено. Прасковья с досадой
отвернулась, точно ей метко плюнули в душу.
Поняв, что «мама» разозлена, Зигя пришел в движение.
Передвигался он неуклюже, как горилла, но невероятно быстро. Он сгреб Хныка
двумя руками и, вскинув его над головой, собрался расшибить об пол.
– Не надо, нюня моя! – завизжал суккуб, вспоминая
злополучную ромашку.
Прасковья услышала, обернулась и обнаружила Хныка уже под
потолком.
– Поставь его, сынку! – велела она, демонстрируя
знакомство с «Тарасом Бульбой».
Зигя недовольно вернул суккуба на место и поправил его,
чтобы тот не упал. Хнык стоял и дрожал, не пытаясь больше ухмыляться. Прасковья
обошла вокруг, придирчиво разглядывая его.
– Нет, не то! Никто нам не поверит!.. Чего ты
трясешься? Стой расслабленно, как он! – приказала она голосом Ромасюсика.
Хныкус Визглярий Истерикус Третий спешно добавил расслабона
и сразу провис в позвоночнике, сделавшись похожим на мартышку, косо засунутую в
штаны. Прасковья сдвинула брови. На потолке почти одновременно взорвались две
лампы. У Хныка трусливо задергалась щека.
Из зашторенного кабинетика выглянул Пуфс и пискляво
потребовал не шуметь. Он, мол, контролировал заседание мирового правительства,
а Прасковья нарушила ему канал телепатической связи. Зигя резво отодвинулся к
стене, опасаясь, что, увидев его рядом с «мамой», хозяин опять его покусает.
– Расслабленно – не значит расхлябанно! Не болтайся,
как дебил, вытрясающий у подростков мелочь! Ты, мефообразное!!! –
брезгливо произнесла Прасковья, когда Пуфс-старший скрылся.
Теперь она понимала уже, что перед ней не Буслаев, и
забронировала сердце. Одеревенела, как призовое полено папы Карло.
Хнык спешно перестал болтаться и, прижав к бедрам
выпрямленные ладони, вытянулся, как новобранец перед генералом. Вытаращенные
глаза-пуговицы незряче сверлили пространство. Прасковья вновь хотела заорать,
но махнула рукой, поняв, что от суккуба большего все равно ожидать нельзя.
Только крайности и никакой середины – либо испуг и зашкаливающее, стирающее
личность подобострастие, либо крайняя наглость, омерзительный расслабон и
провисание.
– А ну дыхни! – приказала Прасковья.
Хнык старательно дыхнул. Дыхание у него было не то чтобы
совсем противное, но гадко пахнущее хозяйственным мылом, которое, по слухам,
делается из бродячих кошек. Прасковья передернулась.
– Ты что, порошок стиральный, что ли, лопал?
– Никак нет, вашество! – бодро отрапортовал
Хнык. – Действую в строгом соответствии с указом Кводнона об учреждении
стерильности в местах обитания суккубов!
– А более приятным мылом пахнуть нельзя?
– Указ, осмелюсь доложить, давний. Времен первой
бубонной чумы в Европе, – оправдываясь, доложил Хнык.
– И не отменен?
– Никак нет, вашество!
Прасковья нетерпеливо мотнула головой. Указы Кводнона были
ей малоинтересны.
– Слушай меня, мефообразное, и запоминай! Мы с тобой
отправимся к общежитию, где живет светлая, и ты меня поцелуешь, чтобы видно
было из ее окна! Старайся поменьше дышать мылом!.. После этого ты повернешься и
быстро уйдешь. Чем меньше Даф будет тебя разглядывать, тем лучше. Запомнил?
– Я вас поцеловало и скоренько ушло! – повторил
Хнык, кокетливо облизывая губы синеватым языком. Порой, забываясь, он сбивался
на средний род как наиболее естественный для суккубов.
– Вот и молодец! – кивнула Прасковья, сгребая в
руку его одежду и нетерпеливо дергая. – Тогда топай! Ну!
Ждать она не любила и не умела. Все ее желания должны были
исполняться мгновенно. Во всей Прасковье не отыскалось бы терпения, чтобы
выстоять очередь в два человека.
Пытаясь разлучить Мефа и Дафну, Прашечка не задумывалась,
что делает что-то дурное, как львица не задумывается, что антилопе, которой она
перегрызает горло, это может по каким-то причинам не нравиться. Злодейство
Прасковьи было такого же простого и инфантильного свойства: «Если тебе что-то
надо – отбери!»
Логика света, по которой, чтобы получить любовь, надо свою
отдать, причем отдать так, чтобы неважно было, вернут ее назад или нет,
являлась для Праши мутной и непонятной. Как можно что-то отдать, когда ты
привык только отнимать?
– По-твоему, такие люди и любить по-настоящему не
могут? Только испытывать страсти? – спросил как-то Корнелий у Эссиорха,
когда речь у них зашла о новой наследнице мрака.
Хранитель усомнился даже и в этом.
– Даже страсти не всегда и не у всех. У некоторых голое
приобретательство. «Моя любимая машинка», «мои любимые домашние брючки», «моя
любимая книга», «моя любимая музыка», «мой любимый муж» – все вроде как
«любимое», но все в общем ряду, через запятую. «Любимый» запросто можно
заменить на «собственный» безо всякой потери смысла, – сказал он.
Хнык сделал шага два и остановился. Прасковья, тянущая его
за майку, нетерпеливо обернулась.
– Тебя что, парализовало? Топай!
– Не надо никуда идти. Дафны там нету, – робко
пискнул Хнык.
– То есть? – не поняла Прасковья.
– Уехамши они. И Мефодий Игоревич с ними-с, –
дрожа, признался суккуб.
– Мефа нет??? Куда уехал? Что ты несешь?
– Я слышало: светлых в городе нет, – забормотал
суккуб, тоскливо щурясь и сожалея, что не родился немым. – Вчера вечером
они были на Казанском вокзале! Наши туда не совались. Там всюду были
златокрылые и многих шлепнули. Ай, я не виновато! Я думало, вы знаете, нюня
моя!
– Что ты мелешь? – тихо повторила Прасковья.
Матово-белые скулы вспыхнули румянцем цвета печеного яблока.
Белки глаз пожелтели. Зрачки исчезли. Это был тревожнейший знак для всех, кто
ее знал. Перепуганный Хнык не стал дожидаться бури и, оставив в пальцах у
Прасковьи черную майку, сгинул, втянувшись в щель, точно джинн в горлышко
кувшина.
Ромасюсик плюхнулся животом на пол и стал отползать.
– Прашечка! – бормотал он пугливо. – Ты же
сама помнишь, что Зигги Пуфс говорил при нас о походе? Ты же тоже слышала!..
Прашечка! С ними там Чимоданов, Ната и Мошкин!!! Все будет хорошо! Ну хоть
немножко потерпи! В другой раз с Хныком поцелуетесь!
