Но это все теория – Багров же существовал в мире практики.
Вследствие всех этих причин, по муромскому лесу он странствовал во внутреннем
остервенении и сердечном остекленении. Загонял себя и выматывал, желая
изнеможением тела заглушить тоску духа.
Спал на голой земле, не разводя костра. Ел что придется. То
грибы, то рис, на ночь замоченный в речной воде и едва разбухший. Все, что
вокруг, не замечал. Лес был для него театральным фоном, наспех нарисованной
декорацией.
Антигон посматривал на Матвея с недоумением. У него,
напротив, были сейчас счастливейшие дни. Он точно возвратился в детство. Оводов
заглатывал на лету, выстреливая в них длинным липким языком. Комарами же просто
лакомился.
– Они как семачки! Знай крылья отплевывай! –
объяснял он Багрову, произнося «семачки» на манер базарных торговок.
С радостью энтузиаста Антигон нырял во всякую заболоченную
канаву, а однажды ухитрился даже искупаться в колее от лесовоза. В муромском
лесу в нем окончательно пробудился кикимор, для которого, как известно, стоячая
вода завсегда предпочтительнее проточной.
Багров брел по лесу наугад, то выходя на реку, то вновь ее
теряя. У него не было с собой ни компаса, ни карты. Компасом ему служили солнце
и Ирка. Причем если солнце двигалось всегда одинаково, то Ирка часто меняла
направление, руководствуясь непонятно чем.
Географию их перемещений Матвей отслеживал по обрывкам газет
и этикеткам на пластиковых бутылках с водой. Бутылки легко отыскивались на
встречавшихся у реки стоянках и кострищах. В последние два дня вода была
саровской, а газеты арзамасскими.
Места были глухие, буреломные, с частыми залысинами
лесозаготовок. Люди попадались редко. За три дня он встретил лишь двоих, у
реки. Бородатые, спокойно неторопливые, одетые в высокие резиновые сапоги и
защитные куртки, они заготавливали смолу. Аккуратные, елочкой сделанные стесы
Багров замечал на соснах часто, но теперь только понял, зачем они.
Антигон на правах «робенка» подошел к ним и нагло попросил
спички. Те, что были у Матвея, отсырели. Заготовщики спичек Антигону не
доверили, но как-то по-особенному вкусно выговаривая звуки, сказали: «Здорово,
парнек! Позови папу – ему дадим!»
Так Багров стал папой, повторив судьбу Прасковьи,
«усыновившей» Зигю.
Вечерами, когда Ирка соглашалась перестать бежать и
останавливалась, Матвей сидел на земле, чувствуя, как на разгоряченную спину
его капает дождь. Его затягивало в болото пустоты и глухой безнадежности.
«Это, наверное, некромагия моя мне аукнулась. Сам не
светлый, а связался со светлой. Канат лопнул и одним концом по мне, а другим –
по ней. Не берег я ее, точнее, тело берег, кормил, а душу мял как
хотел», – размышлял он.
Нельзя служить свету и иметь при этом свой частный,
отдельный, обособленный интерес. Нельзя стать светлым, миновав стадию просто
хорошего человека. Или ты гниль, или ты не гниль. Или ты тянешь, или ты не
тянешь. Мы вечно ищем что-то среднее, третье, более удобное, а ведь третьего не
дано.
До этой истины Багров теперь постепенно и доходил, но не
разумом, а усталостью, кровью и потом. Наверное, это и есть главная дверь
всякого знания. Разум же – это так себе, запасной вход через кухню, где тебя
непременно ошпарят кипятком.
В какой-то момент, где-то уже под утро, что-то в Матвее
точно надорвалось. Он вскочил и крикнул в лесные вершины, непонятно к кому
обращаясь:
– Я буду беречь ее!
Совсем близко отозвалась разбуженная ворона. Закачались
ветви. На голову Багрову полетел мелкий мусор. Матвею стало смешно, что он
поддался глупым эмоциям. И кому он кричал? Ворон только пугать.
На четвертый день к вечеру волчица коварно проскочила между
огромным муравейником и сосной, сделавшейся со временем его окраиной. Вручив поводок
Антигону на предмет «подержать», Матвей обошел сосну. Волчицу он потерял из
виду самое большее на две секунды.
Когда он оказался с другой стороны, Антигон уже торчал
головой в муравейнике, волчица же с волочащимся поводком едва виднелась в
подлеске. В кустарнике прощально мелькнула белая спина.
– Стой! – диким голосом заорал Багров. – Стой
тебе говорят! Ирина!!!
Это был первый случай, когда Матвей назвал волчицу по имени,
да еще так официально. Уже понимая, что не догнать, Багров отчаянно метнулся
следом, надеясь, что поводок за что-то зацепится. Нет, не зацепился.
Когда пять минут спустя он вернулся, Антигон сидел верхом на
муравейнике, весь облепленный, и, широко разинув рот, сглатывал заползавших в
него муравьев.
– Кусаются, собаки страшные! Жато вкушные! Кишленькие
такие! – пожаловался он Багрову.
– Ты ее упустил! Ах ты, сикимора болотная! –
набросился на него Матвей.
Антигон раздвоенным языком слизнул с носа муравья.
«Сикиморой болотной» обидеть его было невозможно. Разве что польстить.
– Она дернула, а я легкий! – объяснил он.
– Надо было держать!
– Давай я тебя к трактору привяжу, поставлю сразу за
муравейником, трактор дернет, а ты держись! – предложил Антигон.
Он вылез из муравейника, с заметным сожалением отряхнулся и
зашлепал ластами по пружинящей хвое. Земля под ногами была гулкая, точно пустая
внутри и наполненная воздухом. Казалось, они шли по туго натянутому барабану.
Где-то внутри, в глубине, как струны, пели корни.
– Ты куда? – спросил Багров.
Дешевое, бэушное отчаяние охватило его. Ему казалось, все
пропало. Ирку они не найдут. Пора мылить веревочку, чистить ваксой белые
тапочки и стирать саван.
Антигон удивленно оглянулся.
– Как куда? По следу!
Матвей тупо уставился на сосновые иголки. Он что, издевается?
Какой тут может быть след? Это что, кино про индейцев? Три иголочки сдвинуты на
пять градусов влево? Земляничка зверски раздавлена? Птичка поет неестественным
басом?
– А я вот вижу след! У меня он даже не здесь (кикимор
показал перепончатым пальцем на глаз), а здесь (ткнул в лоб)! Ты забыл, что я
внук лешака. Ну или правнук! Ворчливый был у меня прадедулька, зато толковый!
Багров кивнул. Родословная Антигона была настолько
разветвленной, что в ее дебрях любой посторонний свихнул бы шею. Не было такой
мелкой нежити, которая не приходилась бы Антигону троюродной бабушкой со
стороны племянника пятиюродного шурина зятя разведенной сестры.
Кикимор двигался неторопливо, вразвалочку, то и дело
наклоняясь, чтобы сорвать кислицу или отправить в рот жука. Матвею хотелось его
пнуть. С его точки зрения, идти таким черепашьим шагом было так же
бессмысленно, как стоять на месте.
