Шли они до ночи. Под конец Багров едва различал Антигона.
Рыжие бакенбарды кикимора в темноте изменили цвет и казались темно-коричневыми.
Лишь щеки белели приметными пятнами. Над соснами висела луна, но висела совсем
без проку, сама для себя, поскольку была занавешена тучами, похожими на
подкрашенную марлю.
– Странно. Я обычно вижу в темноте, а тут –
ничего, – заметил Багров, налетая на остановившегося Антигона.
– Потому что это заповедные леса, чистые! Тут и нежити,
почитай что, нету, ну, окроме меня, конечно, и кое-кого из тех, кто
поприличнее, – в голосе Антигона послышалось явное самодовольство.
Матвей правильно ощутил его корень. Сам-то Антигон тут может
видеть, а вот Багров нет. Значит, Матвей, как некромаг, «неприличный».
– А кто приличный? – спросил Багров ревниво.
Кикимор в темноте пошевелил растопыренными пальцами. Он
всегда шевелил пальцами, когда ему не хватало мыслей или слов.
– Да всякие эти, из нимф… Наяды, дриады, нереиды… Хотя
не, нереиды навряд ли. Все ж таки им соленая вода нужна, – принялся
рассуждать он. – А вот лимнады точно имеются… Им ежели озерцо, болотце
какое – самый рай. Помнится, влюбился я в одну лимнаду. Взбесилась потом,
вакханкой стала, так и сгинула. У лимнад с этим запросто. Еды в болоте навалом,
скукотища дикая, ну и бесятся от полноты сил.
– Хватит болтать, идем! – поторопил его Багров.
Они шли до рассвета. Когда же небо стало сереть и
подсвечиваться изнутри, размывая точки прорывавшихся в прорехи туч звезд,
Антигон неожиданно остановился.
– Слышишь? – шепнул он Матвею.
Ветер неясно шумел в вершинах. Где-то за спиной, с большими
перерывами, кричала птица, точно оповещая кого-то: «Я здесь! Да здесь я!»
– Это не человек! – сказал Багров.
Антигон презрительно шевельнул сужающимся ухом, словно желал
произнести: «Э, да с кем тут говорить!» – и скользнул в кустарник. Вскоре
Багров и кикимор вышли на поляну, которую обступали молодые, тесно растущие
сосны. На поляне смутно голубело, шевелилось и дрожало нечто продолговатое.
Антигон, видевший лучше Багрова, вернулся и повис на нем.
– Куртку давай! И вообще весь рюкзак! Чего стоишь?
Живее! – потребовал он.
– Зачем? – растерялся Матвей.
– Давай, говорю, куртку! Носки в рюкзаке есть? А теперь
топай! Кыш, брысь, фу! Глазки закрыл, ушки свернул!.. – зашумел Антигон и,
с лягушечьей ловкостью подпрыгнув, боднул Матвея в грудь.
Он решительно сорвал с Багрова сырую куртку и, развернув его
за плечи, толкнул, прогоняя в лес. Почему-то понимая, что надо уступить, Матвей
сделал с десяток шагов. Он мало что понимал, но сердце билось радостным
предчувствием. Он слышал, как кикимор кудахчет, суетится и нетерпеливо дергает
затянутую горловину рюкзака.
Долго до Матвея доносилось лишь деловитое жужжание Антигона,
после чего единственной слабой нотой пробился бесконечно родной голос. Это был
призыв. Если до сих пор Багров боялся подходить, чтобы, приблизившись, не
обрушить робкую надежду, то теперь, все поняв, рванулся на голос.
Рядом с Антигоном он увидел себя. Точнее, свои брюки и
куртку, жившие отдельной, оторванной от хозяина, но вполне устойчивой в своей
самодостаточности жизнью. Кто-то, одетый в них, стоял к нему спиной, послушно
подняв ногу. Кикимор суетился, натягивая на нее теплый носок Багрова.
– Ирка! – крикнул Матвей, хватая ее за плечи.
Ирка, в шатком ее положении, покачнулась и рухнула на
вопящего Антигона. Матвей, до последнего пытавшийся ее удержать, завалился
сверху, и радостный клубок из двух людей и одного ругающегося кикимора
покатился по хвое.
Успокоились они еще не скоро. Придавленный Антигон негодующе
похрюкивал и щупал рукой нос, больше похожий теперь на блин, чем на грушу.
Кроме того, пока они катались, левая бакенбарда кикимора ухитрилась закрутиться
вокруг Иркиной пуговицы и была теперь гораздо плешивее правой.
Матвей все обнимал Ирку. На него вновь хулиганствующей
толпой отморозков – с битами и цепями набросились романтические искушения,
частично притихшие, пока Ирка была волчицей. Надежды юношей питают. Особенно
любовные. Питают и пытают. Нюанс всего в одну букву, но существенный.
Ему хотелось стиснуть Ирку так сильно, чтобы наконец
поверить в ее реальность. Поверить в то, что Ирку больше у него никогда не
отнимут. Антигону такая повышенная хватательность не нравилась. Он втискивался
между ними и размахивал булавой, грозя поотшибать Багрову все пальцы на ногах.
– А ну назад! Убери руки, а то протянешь ноги! Давно
мерзкая хозяйка волчицей не была?
– Ну я же рад ее видеть!
Кикимор хоть и кикимор, а был не дурак.
– Заложи ручки за спину и рассказывай, как ты рад ее
видеть, словами! – потребовал он.
Однако Багрову сложно было отказаться от прикосновений.
– Мне, между прочим, холодно! Я обнимаю свою куртку!
Имеет человек право обнять свою куртку или нет? – спорил он.
– Имеет. Когда его куртка висит на вешалке! Тогда –
хоть целый день! – отрубил кикимор.
Видя, что слова на Багрова действуют плохо, Антигон все же
тюкнул его рукоятью булавы по стопе. Матвей, завопив, запрыгал за удирающим
кикимором на одной ноге, пытаясь подшибить его палкой. Для этого ему поневоле
пришлось разомкнуть объятия.
Постепенно бестолковые восклицания сменились не менее
бестолковыми вопросами. Ирка понятия не имела, как оказалась в лесу и почему
перестала быть волчицей. Сказала только, что ей стало холодно и она осознала,
что лежит на земле.
– И еще я поняла, что около меня кто-то стоит! –
вспомнила она.
– Я, мерзкая хозяйка! Я стоял возле вас и отгонял этого
назойливого муха! Этот шмелястый ос лез обниматься как чокнутый пчел! –
наябедничал Антигон.
Обнаружив, что Багров выбросил палку, он осторожно
приблизился и стоял, прячась за Иркой. Валькирия-одиночка напряженно пыталась
вспомнить хоть что-то. Ощущение реальности было размытым и лишь теперь
мало-помалу твердело, как крылья вышедшей из куколки бабочки.
Подсказка пришла неожиданно. Увидев поводок, запутавшийся
между двух деревьев, и ошейник, попавший в развилку в метре от земли, Ирка
схватилась за горло и судорожно закашлялась.
– Чего ты? – озадачился Багров.
