– Я помню, как из него выбиралась!.. Волчица застряла и
стала рваться. Поводок закрутился, и я… то есть она… оказалась стоящей на
задних лапах. А ошейник-то давит! Она металась, пока окончательно не
обессилела, и… уступила мне тело.
– А ты не боишься, что… Ну, в общем, она поймет, что
ошейник уже не… и может опять… – озабоченно начал Багров.
Антигон подпрыгнул от негодования.
– Она не вернется, если ты снова не поможешь! А если
поможешь, вот эта вот штука вырастет у тебя вместо башки! – заявил он.
Ощутив в верхнем кармане куртки нечто плоско-неудобное, Ирка
вытащила фотографию. Видно было плохо. Рассвет все смазывал. Валькирия-одиночка
рассмотрела только, что некая девушка поднимается по лестнице и у нее нелепо
торчат сзади волосы. По этим волосам Ирка себя и узнала. Только она могла иметь
такой непричесанно-отсутствующий вид, равно как и не замечать, что ее снимают.
– О, это же я! А чего я такая мятая? Ты меня что,
грыз? – воскликнула она.
Багров бросился разжимать ей пальцы и выдергивать снимок.
– Не трогай чужого! – крикнул он.
– Моя фотография – чужая вещь? – возмутилась
Ирка. – И вообще я сейчас ее порву!
– Не порвешь! Куртка моя и фотография моя! –
отрезал Багров.
– Порву! Кто на фото – тот и хозяин! – заявила
Ирка, решительно шагая к Багрову.
Тот мгновенно спрятал фото за спину.
– А если кинозвезда на обложке журнала – то все журналы
ее, что ли? Ходи в метро и выдирай их у всех из рук? – насмешливо
поинтересовался он.
Матвей больше не убегал, сообразив, что для того, чтобы
отобрать у него снимок, пока он за спиной, Ирке придется как минимум его
обнять.
– Насчет журналов не знаю, но поотрывать обложки точно
имеет право! – заявила Ирка.
Резко прыгнув, чтобы выхватить фото, Ирка случайно прижалась
лицом к майке Матвея и внезапно ощутила, что майка у него сырая, а шея и руки
ледяные. Бедняга! Он, должно быть, жутко мерзнет. Она и куртку у него отобрала,
и фотографию хочет отобрать…
Ирка испытала нежность и благодарность, однако вслух
выражать их не стала. Она давно заметила: если о молодом человеке назойливо
заботятся, волнуются, не промочил ли он ноги и поддел ли седьмые треники под
пятые штаны, он становится задерганным, вспыльчивым и из чувства противоречия
делает все назло. Или того хуже – мало-помалу входит во вкус и начинает
вымогать любовь, угрожая причинить себе вред, по принципу: «Держите меня сорок
человек – я сейчас выпью молоко из холодильника!» С другой стороны, если о
человеке совсем не заботятся, он чахнет и дохнет. Просто и лаконично. Нужен,
конечно, баланс, да поди угадай.
– Отсюда до города далеко? – спросила Ирка.
Багров посмотрел на Антигона. Кикимор, у которого чувство
пространства было развито острее, ткнул пальцем в сосновые вершины.
– Туда Арзамас – пять тысяч полетов топора. Там Саров –
десять тысяч. Там Муром – тысячи четыре. Ближе всего до Теши – тысяча полетов
топора. Телепортировать никуда нельзя: запрет Фулоны!
– А в километрах? – неосторожно спросил Багров.
Антигон передернулся.
– Мы в ентой иностранщине не считаем. Не положено!
– Пусть остается в топорах, – разрешила
Ирка. – Ладно, идем в Тешу! Купим еду и одежду. Мне так хочется есть, что
я начну сейчас грызть древесину! Вы волчицу-то кормили иногда?
Багров с Антигоном переглянулись. Им одновременно
подумалось, что не стоит говорить Ирке, что последним, кого сожрала волчица,
был пожилой еж, как раз собиравшийся (но не успевший) умереть своей смертью.
Глава 11
Все океаны впадают в моря, а моря в реки
Поскреби циничного пресыщенного москвича и найдешь здорового
провинциала.
Улита
Дафна страдала. Ледяная змея, порождение клинка мрака,
шевелилась у нее внутри. Ей снились дичайшие сны, в которых Арей с Лигулом
распиливали ее на две Дафны – земную и эдемскую. Рядом стояла Шмыгалка, грозила
им пальцем, но не вмешивалась.
Вот и в то утро она проснулась не просто разбитой, а
прокрученной через мясорубку и заново склеенной. Горловина спальника была
мокрой и искусанной: должно быть, ночью она вцепилась в нее зубами и долго не
отпускала. Сквозь зеленую крышу палатки пробивалось солнце. Даф вскользь
подумала, что если бы где-то существовал человек, выросший в палатке и никогда
не видевший настоящего солнца, он искренне считал бы, что солнце тусклое и
зеленоватое.
Она повернулась. Расстегнутый и смятый, спальник Мефа
валялся рядом на пенке, похожий на пустой кокон, из которого уже вылетел
мотылек. Дафна выбралась из палатки, которую снаружи покрывали влажные подтеки
росы.
Утро только разгоралось.
На крюке над костром висел котелок с холодным чаем. На его
дне, точно ил, шевелилась заварка. Стараясь не взбаламутить ее, Даф зачерпнула
из котла металлической чашкой. Чья это была чашка, Дафна вспомнить не смогла:
посуда перепуталась уже на второй день. Единственным исключением оставался
Чимоданов, который принципиально не давал никому ничего своего. Даже из-за
ложки он готов был удавиться, если видел ее в чужих руках.
«А ну убрал лапалки и положил мою цацку! Вы все заразные и
нестерильные!» – орал он, хотя сам мылся не чаще, чем 29 февраля приходилось на
понедельник. Ложку же мыл и того реже.
Глядя на медленно текущую реку, делавшую неспешный и плавный
поворот, Дафна отхлебывала чай. Он ощутимо отдавал гороховым супом из пакетика,
который варился в котле до него. В городе Даф стала бы отплевываться, теперь же
вкус горохового супа только придавал чаю пикантности.
«Я больше так не могу! Я должна с ним посоветоваться! Он
тоже имеет право решать! Скажу: я люблю тебя не так, как должен любить страж, и
должна выбрать: буду ли я с тобой, но человеком, или останусь стражем, но без
тебя!» – внезапно подумала Дафна и отправилась искать Мефа.
«Поймет ли он, что такое „страж“? Для него теперь „страж“ и
„охранник в магазине“ примерно одно и то же», – сомневалась она.
Буслаев сидел на корточках у соснового пня и, положив на
него гнутый колышек от палатки, пытался распрямить его камнем. При всяком
неосторожном движении колышек соскальзывал, и камень ударял в пень рядом с
пальцами Мефа. С учетом этого, надо было родиться Буслаевым, чтобы продолжать
свое занятие, тем более что колышек был ему по большому счету не нужен. Палатка
стояла и так.
