– Что вам надо? – повторил Матвей, задохнувшись.
Он презирал себя за то, что боится старухи, и презрение к
себе было таким же сильным, как и боль.
Мамзелькиной не хотелось говорить сразу. Она была
расположена поболтать.
– Устала я, родной мой! Все ноги истаскала. Не поверишь:
забилась бы в какой уголок с бочонком медовухи и смотрела б в одну точку лет
так двести! Не соскучилась ба!
Багров посмотрел на висевшие через плечо Мамзелькиной белые
кроссовки. Хорошо еще, что Аида сегодня не в джинсах явилась в человеческий
мир, а то с ней и такое случалось.
– Ну и отдыхайте! А я тут при чем?
– А при том, огрызочек мой яблошный, что служба моя больно
беспокойная! Не то что часу – минуты не отдохнешь. Я вот и сейчас с тобой сижу,
а коса-то моя раз двести отлучилась! А она-то одна не ходит – и я с ней
таскаюсь, – сказала Мамзелькина, выразительно глядя на Багрова.
Тот недоверчиво моргнул, уставившись на брезент. Некогда
зеленый, теперь он имел цвет всех старых брезентов.
Мамзелькина снова заныла, что она устала и что с таким
стажем, как у нее, давно положена пенсия. Да только дождешься ее у Лигула – как
же. К зудящему пению старушки Матвей отнесся без особого доверия. Глазки у
жалующейся Аиды Плаховны были сухие и деловитые.
– И дальше что? Вы хотите, чтобы я стал смертью вместо вас?
– спросил Багров.
Коса звякнула. Плаховна хихикнула. Казалось, шутка
понравилась обеим.
– Я б и согласилась, да не потянешь ты, петушок мой
недоощипанный! Не удержать тебе моей косы-то! Ты горячий, нетерпеливый, нервы у
тебя, а работа у меня холодная. Ох-ох, какая холодная! Да и не отпустит меня
коса-то. Не уговаривай!
Багров и не уговаривал.
– Так чего вам надо? – повторил он грубо.
Мамзелькина взяла его за плечо и с нестарушечьей
решительностью притянула к себе. Матвей рванулся, но это была попытка кузнечика
лягнуть троллейбус. Жуткая и мертвенная сила скрывалась в иссохшей ручке.
Казалось, не сдерживай ее ничего – и сотрет она город, как мел с доски. Железа
коснется – покроется оно перхотью ржавчины. Дотронется до молодого дерева –
станет дерево влажной трухой. Коснется человека – прахом могильным рассыплется.
– А вот грубить мне не надоть, Мировудов ученик! Я ж одна не
плачу! Вместе плакать будем! – предупредила Аида Плаховна.
Костистое ее личико, обтянутое розовой, в яблочных прожилках
кожей, было у самых глаз Матвея. Вроде как и ничего особенно жуткого не было в
этом личике, но Багров не испытывал такого ужаса даже и в тот день, когда его
учитель, волхв Мировуд, вскрывал ему грудную клетку.
– И заруби на носу! Все, что я тебе скажу сейчас, останется
между нами троими! Тобой, мной и им вот… – Плаховна встряхнула банку. Матвей
задохнулся от боли в груди.
Отпустив плечо Матвея, Мамзелькина извлекла фляжку и,
звякая, принялась откручивать крышку. Воспользовавшись тем, что банку она
поставила на скамейку, Матвей не удержался и попытался ее схватить. Мамзелькина
не делала ни малейших попыток ему воспрепятствовать. Этого и не требовалось.
Руки Матвея дважды прошли банку насквозь, но так и не смогли ее коснуться.
Аида Плаховна осклабилась и щелкнула по стеклу ногтем,
демонстрируя, что она-то прекрасно может это сделать.
– Убедился? – сочувственно спросила она. – Сердце-то, кролик
ты мой консервированный, под закладом! Я могу тут вот его оставить и уйти, а ты
все равно не возьмешь! Так-то вот!
Матвей засопел.
– Мировуд не имел права его отдавать!
Плаховна весело толкнула его кулачком в плечо.
– Вы слышали? А ведь пяти минут не прошло, как он назвал его
свининой! Ох уж эти люди! Никакой последовательности!.. Ты был его учеником?
– Ну.
– Не будешь же ты утверждать, что Мировуд принуждал тебя у
него учиться? Обматывал цепями? Уговаривал?
– Нет, но…
– Не угрожал же, не пытал?
– Нет, но…
– «Нокать» лошадке будешь, милай! Любишь в пропасть прыгать
– люби и косточки за собой подметать! В доброго волхва поверил, дурак!.. Фух!
Устала! Жарко тут!
Отдуваясь, Аида Плаховна забулькала фляжкой. Багров
недоверчиво прислушался. Ему чудилось, что к звуку из фляжки примешивается еще
один, точно спиртное в груди у Мамзелькиной, обрываясь, стекало в пустоту.
Матвею стало жутко: сидеть на лавке в парке вместе с пьяненькой смертью,
которая держит твое сердце…
– Не смотри на меня, некромаг, а то вообще глазки закроешь!
– предупредила Плаховна и нежно подышала на банку.
– Ишь ты, трэпэшшыт, болявое! Боится меня! А чего тетю Аду
бояться? Тетя Ада хорошая, это у нее коса плохая! Злая коса! – сказала она плаксиво.
Банка снаружи покрылась изморозью. Матвей ощутил, что ему
очень холодно. На дворе сентябрь, солнце греет так, что краска на скамейке
теплая, а он дрожит и даже руку не может сжать в кулак. И не только пальцы.
Кажется, что мысли смерзлись в ледяной ком.
– Значится, так! – подытожила Мамзелькина. – Если хочешь
получить свое сердце назад – я не прочь. Принеси мне старый плащ с оловянными
пуговицами, который висит в шкафу у Фулоны.
– Зачем?
Мамзелькина ответила ему не раньше, чем спрятала фляжку в
карман рюкзака.
– Скоро дожжи начнутся, а у меня подходяшших вешшичек мало,
– пояснила она наждачным голосом.
– Я что, вор?
Аида Плаховна пытливо посмотрела на Багрова и внезапно
высоко подбросила банку. Матвей одеревенело смотрел, как банка взлетает, замирает
и падает, понимая, что не имеет ни малейшего шанса ее поймать. Мамзелькина
подхватила банку у самого асфальта безмерно точным и лаконичным движением.
– Сам решай: быть тебе живым вором или мертвым героем. Да и
потом плащик-то старенький! Фулона небось и не хватится. Ты не думай: я б и
сама взяла, да мне путь в квартиру Фулоны закрыт, пока там хтой-нить кого-нить
не укокошил!
Мамзелькина затолкала банку в рюкзак, в одно отделение с
фляжкой, испытующе посмотрела на Багрова и исчезла. Какую-то секунду черный
силуэт ее, похожий на прорезанную в занавесе фигуру, еще висел в воздухе.
Казалось, воздух и солнечные лучи мешкают заполнить место, где только что
стояла многоуважаемая Аида Плаховна.
* * *
