– Женить?! Не наигрался еще? Для тебя это ключевое слово в
жизни! – сказал он мстительно.
Игорь Буслаев самодовольно зарумянился. Он находился уже в
том состоянии внутреннего пленения, когда с недостатками больше не борешься, а
гордишься ими.
– Ничего, Эдуард! Выше нос! Мы тебе кого-нибудь найдем! –
пообещал он, похлопав Эдю по бицепсу.
Бицепс был здоровенный, злобно напрягшийся под его рукой, и
родителю Мефа стало тревожно.
– Грыжа – друг культуриста? – пошутил он и поспешно отошел.
– А и искать не надо! Эдя, женись на Алине! У нее трешка
внутри Садового кольца! – легкомысленно предложила Зозо, недавно познакомившая
его с одной из своих подруг.
Эдя передернулся.
– О, нет! Ни за что! Хоть бы у нее был особняк на Красной
площади! Это не женщина – а картинка в атласе самообмана!
Зозо захлопала глазами:
– Чего-чего?
– Твоей Алине кажется: ее не любят, потому что у нее нос
уточкой. И оттого, что ей так кажется, она злобная. Да пусть у нее нос хоть
попугайчиком будет, но сама подобреет. А то ходит такой скальпель в юбке и
удивляется, почему мужики готовы съесть розу вместе с шипами, только чтобы ей
не дарить.
Зозо хихикнула. Защищать подругу у нее не хватило
благородства.
– Алина и правда бывает немного колючая, – согласилась она.
– Колючие – это дикобразы. А она озлобленная! – отрезал Эдя.
Зозо задумалась.
– А озлобление вообще лечится? – спросила она.
– Ага. Пластической операцией. Меняем утиный клюв на
слоновий хобот, и через двадцать минут лифт обрывается, не выдержав набившихся
в него женихов!
– Я серьезно!
– Ну если серьезно, тогда, наверное, любовью и пониманием, –
вздохнув, предположил Хаврон. – Мало кто готов отдавать любовь озлобленному.
Получается дурацкий замкнутый круг. Озлобленного не любят, потому что он
озлобленный, а озлобленный всех ненавидит, потому что его терпеть не могут.
– И что? Алине теперь в пруду топиться? – возмутилась Зозо.
– Без понятия. Сложно устроить так, чтобы тебя вот так вот
разом полюбил весь мир. За что, собственно? Проще уж наступить себе на горлышко
и самому всех полюбить. И тогда – чик! – кулак разожмется к тебе теплой
ладошкой.
Пока Эдя рассуждал, Игорь Буслаев бойко распаковал верхнюю
коробку и достал тапочки и халат. В халат он облачился стремительно, как
певец-пародист, специализирующийся на номерах с переодеваниями. В движениях его
ощущался огромный опыт обустройства на новом месте.
Зозо и Эдя стояли у окна и наблюдали, как он вставляет ноги
в тапочки и уютно шевелит большими пальцами.
«Совсем не изменился!» – думала Зозо.
«А еще можно засунуть Трехдюймовочку в банку и в
морозильник! Точно в морозильник ее!» – мечтал Эдя.
Затянув пояс халата, папа-Буслаев повторно вспомнил, что у
него есть сын.
– Так, где Меф? Ночь уже на носу!..
– Пошел к другу играть с машинками. Он же не знает про
пистолетик, – ехидно сказала Зозо. – Ты хоть в курсе, что Меф поступил в
университет?
Для Буслаева-папы это оказалось сюрпризом.
– Пойди разберись с этими школами: где десять лет учатся,
где одиннадцать, где экстерн. Колледжи всякие, хмоледжи… – забормотал он,
оправдываясь. – Что ж. Рад, рад… На каком факультете?
– Биологическом, – сказала Зозо, гордясь сыном.
– Биология – это мощь! – признал Игорь Буслаев. – Помнишь, я
в детстве подарил ему книжку про динозавров? А ты говорила: рано, рано! Вот оно
когда проклюнулось!
И папа-Буслаев посмотрел на Зозо торжествующим взглядом.
– А еще он работает в «Звездном пельмене». Денег-то кое-кто
не дает! – добавила Зозо.
Игорь Буслаев не смутился:
– Ну и молодец! Я в его годы тоже работал!
– Ага. Помощником наперсточника. Стоял на шухере в подземном
переходе, пока наперсточника не посадили.
Буслаев-папа хихикнул.
– Его потом выпустили. У него зал игровых автоматов на
«Коломенской».
– Вот как? Ты и там стоишь на шухере? – не удержалась Зозо.
Бывший муж поморщился.
– Очень смешно!.. Ну все, пошли ужинать! Вы с нами, Эдуард,
или вы уже поели? – сказал папа-Буслаев, напирая на «уже».
«А еще Трехдюймовочку можно засунуть в выхлопную трубу
автобуса и заткнуть тряпкой, чтобы не вылезла!» – подумал Хаврон.
Пока Игорь ужинал, Зозо сидела напротив. Она смотрела на его
пальцы, держащие ложку, на левую руку, которой он ломал хлеб, оставляя мякоть и
съедая только корку; на редковатые брови и мелкие морщинки под глазами. Когда
он улыбался или просто оживленно говорил, морщинки натягивались, раздвигались,
и под ними показывалась белая полоска.
Зозо смотрела и испытывала сложное чувство. Вроде как и
досаду и обиду, но вместе с тем и радость и надежду. Наконец-то можно не ловить
мыльные пузыри, надеясь непонятно на что. Хоть какой, но свой. В конце концов,
полюбила же она его когда-то и за что-то, и в Мефе, если задуматься, очень
много от него.
– Чего ты на меня смотришь? – подозрительно спросил Игорь
Буслаев.
– Я смотрю не на тебя, а мимо тебя, – сказала Зозо.
– А-а-а! Ну да! – кивнул папа-Буслаев и, повернув голову,
тоже посмотрел мимо себя. Взгляд его уперся в подоконник.
– Это что, чайник? Тот самый? – спросил бывший муж с
неожиданной нежностью.
Зозо вспомнила, что чайник когда-то покупал он, когда Меф
был еще маленький, и кивнула.
– Надо же! Были времена – вещи делали на века! Скоро за
двадцатилетний пылесос или старый чайник будут давать три новых! Да только
никто и меняться не захочет, – назидательно сказал папа-Буслаев.
Зозо вспомнила, что «старый конь борозды не испортит» –
всегда была его любимая пословица. Учитывая же, что с каждым новым месяцем конь
моложе не становился, оставалось надеяться, что лучшая борозда у него получится
годам к девяноста.
Дверь кухни открылась и закрылась. Эдя, бледный, как упырь,
стоял, привалившись к стене, и смотрел на сестру в упор, явно ее не видя.
