Зигя из всего понял только слово «джип» и радостно сказал
«би-би!». После этого бросил Улиту и устремился к Прасковье. Он уже усвоил
генеральное разделение функций и к кому за чем обращаться. Мама Ира по части
«поспи, родной, а я почитаю», мама Улита – по части «се-нить шладкого», а мама
Прасковья – по части «би-би!», мордобоя и прочего двигательного отдыха.
Однако маме Прасковье было сейчас не до двигательного
отдыха.
– Слушай, давай завтра! На грузовике мне надоело, а
перегнать на Дмитровку тяжелый танк – требуется время, – зевнула она.
– А сегодня? Чичас? – спросил Зигя, для которого как для
истинного ребенка «завтра», «никогда» и «через двадцать лет» были абсолютными
синонимами.
– Чичас с тобой Улита погуляет. Можете взять снайперку,
коробку патронов и пострелять с крыши. А потом засесть в кафе. Деньги-то у
тебя, надеюсь, есть? А, Улита? – снисходительно спросила Прасковья, которая,
сама того не замечая, щедростью нередко пыталась подменить сердечность.
– У меня есть триста рублей. Могу справедливо разделить по
двести рублей на брата, начиная с меня, – насмешливо сказала ведьма, вообще не
имевшая привычки платить за что-либо. Обычно хватало короткого взгляда в глаза
кассиру, и тот сразу начинал отсчитывать сдачу, пока денежный лоток не пустел.
– Почему начиная с тебя?
– Потому что я вообще-то сестра, если ты сразу не заметила…
Иди, Зигя! Маме Улите надо работать!
Зигя огорчился и ушлепал в дальний угол канцелярии, где у
него были кубики. Всякий раз, когда гигантом никто не занимался и все о нем
забывали, он принимался выстраивать столбик из пяти-шести кубиков. Кубики он
ставил кривовато, пирамида кренилась и падала. Зигя вздыхал, вытирал нос и
начинал все заново.
«Дураки любят новые игры. Умные – открывать новое в старой
игре», – сказал Арей, когда учил Мефа драться. Если рассуждать по этой схеме,
получалось, что Зигя совсем не глуп.
Убедившись, что Улита поднялась к Арею, Прасковья
повернулась к Ромасюсику.
– Что ты о ней думаешь? – спросила сама себя говорящая
шоколадка, и тотчас, уже не картонным голосом, наябедничала: – Хорошая
тетенька, но без назойливых проблесков гениальности!
– А ты с назойливыми? – задумчиво уточнила Прасковья. – А по
мне так ничего себе. Только психованная бывает! Ненавижу истеричек!
Ромасюсик слишком любил свои сахарные зубы, чтобы позволить
себе улыбнуться. «Ненавижу этих истеричек!» – классическая фраза всех
истеричек.
Скрытый пьяница больше всего ненавидит пьяниц, следящая за
собой женщина – радостную толстуху на работе, двадцать раз в день пьющую чай с
ватрушками, а болтливый лектор – тарахтящую с ним в одной комнате бабищу.
– Ладно, звони Мефу! – распорядилась Прасковья.
Ромасюсик покорно кивнул. Звонить Мефу уже стало его
работой. Если бы Ромасюсика разбудили в три часа ночи и настойчиво спросили:
«Кто ты? Определи!», не исключено, что он ответил бы: «Я звонилка Мефу!»
* * *
Арея и Варвару Улита нашла в зимнем саду. Варвара сидела на
своем любимом месте – на подоконнике, смотрела в окно и, как раздраженная кошка
хвостом, покачивала ногой в тяжелом ботинке. «Я никому не верю! Я ничего не
жду! И особенно ничего хорошего», – говорил весь ее вид. Арей же стоял спиной к
Улите у китайской розы и, работая коротким кинжалом, кистевым движением отсекал
листья. Половина розы была уже лысая. У его ног валялись осколки кружки.
Улита принюхалась.
– Пиво – портвейн – водка – технический спирт – четыре
ступеньки алкоголика. Тот, кто начал с водки – перескочил сразу на третью, –
сказала она, отчаянно рискуя.
Кинжал дрогнул в руке у Арея, и очередной лист уцелел.
– Это медовуха! – сказал он, оборачиваясь.
– «Я пью потому, что мне больно, и больно потому, что я
пью?» Идете по стопам Мамзелькиной?
– Это Аида идет по моим стопам! Это я приучил ее к медовухе!
– сказал Арей и, поразмыслив, добавил: – Хотя, может, и она меня. Мы с ней
вечно спорим, кто стал спиваться первым.
– Я думаю, мой папаша тоже был алкаш. Добро пожаловать на
помойку! – сказала Варвара с подоконника.
Арей вздрогнул, оглянулся на нее и, пинками расшвыривая
горшки с орхидеями, направился в дальний угол зимнего сада. Улита была убеждена,
что он вновь начнет жаловаться, как свет мерзко воспитал его дочь, но ошиблась.
– Как ты? Как жизнь? – спросил мечник, явно думая о своем.
– Все в мармеладе. Даже с шоколадными вкраплениями!
– Серьезно? По тебе этого не скажешь. А твой Эсси… как его
там?
– Эссиорх, как его здесь! Замечательно! – сухо сказала
Улита, глядя на широкий кожаный пояс Арея. – Мы великолепно дополняем друг
друга. Как мужчина, он видит цель, я же вижу путь к цели, да вот сама цель
маленько смазывается.
– Шутим? Хотя рад, что ты твердо стоишь ножками на земле!
– Это-то и грустно. Если твердо стою – значит, не воспарю!
– А ты парить хочешь?
– А то! Вот только париться получается, а парить нет, –
сказала Улита.
– Противно смотреть, в кого он тебя превратил! – поморщился
Арей, злясь на кого-то другого, но срываясь на Улите. – Ты, потомственная
ведьма, живешь по его указке! Смотришь ему в рот!
– В рот смотрят стоматологи, а у меня нет диплома! –
парировала Улита.
– И это ты! Моя секретарша, моя воспитанница! Хотя чего тут
вмешиваться? И кого обманывать? Во всяком общении один ловит плюхи, а другой
отвешивает. Даже если это общение равных, – произнес Арей брезгливо.
– И вы, конечно, хотите быть с тем, кто их отвешивает? –
уточнила Улита.
– Опять светленькие рассуждения! Отовсюду торчат уши
Эссиорха! Небось читает лекции, как здорово быть хорошей? Занудствует?
– Нет. Зачем? Подписывает все бумажки, которые ему дают, –
не выдержала Улита.
Она и так терпела рекордно долго.
На левой скуле у Арея вспыхнуло одиночное красное пятно,
точно она дала ему пощечину. Глаза стали узкими и злыми. Несколько секунд Улита
всерьез опасалась, что ее убьют. Но ее не убили.
– Давно видела Буслаева? – неожиданно спросил мечник.
– Относительно, – ответила ведьма.
– Относительно к чему? К египетским пирамидам?
