Послышался шум, и по лестнице сбежал Корнелий. Под мышкой у
него была флейта. Улита немного огорчилась. Страдающий в одиночестве влюбленный
– это одно. А влюбленный, страдающий в компании с приятелем, – все же несколько
другое.
– Он прикрывает меня с крыши! Правда, я никогда не видел
снайпера, который пять минут сидит в засаде, а пятьдесят пять – бегает, –
пояснил Эссиорх.
Связной с негодованием замычал и погрозил ему флейтой.
– Чего он мычит? – спросила Улита.
Корнелий показал на свой рот и сделал рукой движение, будто
застегнул его на молнию.
Хранитель улыбнулся.
– Мы поспорили, что Корнелий сможет молчать дольше, чем я не
садиться на мотоцикл.
– А кто проиграет? – деловито осведомилась Улита.
– Наклеивает пластырь на рот и так ходит час. Причем не дома
сидит, а по городу ходит, чтобы все видели.
– Все с тобой ясно, золотая рыбка! – сказала Улита,
удовлетворенно посмотрев на Корнелия. – Музыка дальше не играет: в колонках
закончился звук!
– Мм-м-м-м! – закивал Корнелий и ткнул пальцем в Эссиорха,
утверждая, что разгуливать с пластырем придется именно ему.
Эссиорх пожал плечами и, шагнув к святому, сделал вид, что
хочет щелкнуть его по лбу. Корнелий от неожиданности отпрянул назад и, забыв,
что там ступеньки, сел на них.
– Ты что, больной? Лечиться надо!!! – заорал он, вскакивая.
– Пластырь! – ласково напомнил Эссиорх.
– Сам носи! Ты руки распустил!
– Я к тебе даже пальцем не прикоснулся!
– Давай я тоже к тебе не прикоснусь! Ты в метро подойдешь к
краю – я тебя напугаю, и ты улетишь на пути! Учти! Я так и сделаю! – завопил
Корнелий.
Веснушки прыгали на его щеках, как медяки в копилке. Он,
видимо, молчал слишком долго и успел накопить кучу эмоций.
– Кончай кипеть! Ты нелеп, как чай без заварки! – охладила
его Улита.
Ведьма к чему-то прислушалась и, ни слова не говоря,
метнулась по лестнице вниз. Послышался шум короткой схватки, сдавленный крик, и
Улита появилась снова. За шиворот она волокла Ромасюсика. Тот вяло
сопротивлялся и пытался негодовать.
– Подслушивал! Я прыгнула на него кошкой! – похвасталась
она.
Окинув взглядом фигуру Улиты, Корнелий сильно усомнился в
том, что ее можно было принять за кошку. Язык так и зачесался шуточкой, но он
ограничился тем, что почесал его о зубы. Если взять все проблемы немых и положить
на одну чашу весов, а на другую кинуть все проблемы шутников, то моментально
станет ясно, что немые находятся куда в более выигрышном положении.
– Что ты тут делал? – строго спросил у него Эссиорх.
Ромасюсик вразумительного ответа на вопрос не дал. Вместо
этого он высвободился и, протянув Эссиорху пухлую ладошку, произнес дрожащим
голосом:
– Я всегда вами восхищался! Разрешите пожать вашу честную
руку!
Эссиорх спрятал честные руки за спину.
– И что будем с ним делать? Этот кекс заложит нас за две
копейки! – сказал Корнелий.
– Ну неправда! – надулся Ромасюсик. Он уже вполне пришел в
себя и мало-помалу смелел.
– Что именно неправда?
– Я не кекс! – с достоинством возразил шоколадный юноша.
– И не за две! Сейчас и цен таких нету! – похлопав его по
плечу, понимающе добавил Корнелий.
Ромасюсик смутился.
«Прасковья догадалась, что Арей послал меня к Мефу, и
отправила Ромасюсика шпионить», – сообразила Улита, злясь на себя, что сразу не
засекла слежки.
В руках у нее появилась рапира.
– Где там у тебя сердце? Хотя, по-моему, с шоколадом воюют
иначе! – сказала она, щелкая зубами.
– Вы меня не тронете! – нагленько заявил Ромасюсик.
– Почему? Потому что мы светлые? – спросил Эссиорх.
Ромасюсик красноречиво промолчал.
– Ты рассуждаешь неправильно. Ты пытаешься паразитировать на
милосердии, – сказал Эссиорх, сгребая его за шиворот.
Очень часто чайнику добро представляется смешным и
рассеянным, вроде старого профессора, который уходит из гостей в чужих
ботинках, а зло, напротив, эдаким поджаро-мужественным, привлекательным,
роковым, бунтующим. Хотя против кого бунтует гусеница? Против яблока, которое
сама же проедает? А раз так, то однажды она очень расстроится, обнаружив, что
существуют птицы, питающиеся гусеницами.
Воображая добро всепрощающим и для себя неопасным, мы быстро
приходим к выводу, что с добром можно не считаться, что оно мягкотелое и все
всегда простит. Что добро – это нечто вроде родной бабушки, которой можно
безопасно хамить и захлопывать дверь перед ее носом – все равно не разлюбит. Но
вывод этот глупый и гибельный. Добро гораздо требовательнее зла и кулак у него
значительно тяжелее. Просто оно порой выдерживает паузу, чтобы определить меру
нашей внутренней дурости.
Внизу, между двумя подъездными дверями – внешней и
внутренней – стоял железный сварной ящик. Именно туда Ромасюсика и упаковали.
Корнелий старательно исполнил на флейте маголодию, которая должна была помешать
говорящей шоколадке телепортировать.
Они уже уходили, когда из ящика послышался жалобный,
сдавленный, придушенный звук. Не фальшивый, а настоящий. В показном плаче
никогда не бывает такой искренности. Ромасюсик плакал, подтянув к груди колени
и кусая пухлые ладони.
– Сволочи вы! Порву вас! Ненавидите меня? Я вас еще больше
ненавижу! – донеслось из ящика.
Корнелий остановился. Последние слова Ромасюсика его
смутили.
– Слушайте, а ведь он действительно плачет! И действительно
страдает! И скверно ему! Лежит в ящике на вонючих тряпках! И мы его совсем не
любим, и Прасковья унижает! – шепнул он растерянно.
– Не будь наивным и не трави клоуна чужими анекдотами! Все
равно самая наивная – я. Ты за мной! – фыркнула Улита.
На улице Эссиорх начал заводить мотоцикл. Корнелий хотел
брякнуть что-то про пластырь, но раздумал. А то еще и ему напомнят. Двигатель
работал с чихом, с перебоем. Эссиорх стал понемногу подкручивать ручку газа.
