– Когда мы завышаем себе планку, мы обязаны потом ее
поддерживать. Если нет – планка упадет и проломит тебе голову… – волнуясь,
пояснила Ирка. – Если ты был амебой – ты мог быть счастливой амебой. Но если
тебе тесно стало в амебах и ты напросился, допустим, в жуки-пожарники, обратный
путь в амебы тебе уже отрезан. Обратной эволюции из жуков-пожарников в амебы не
существует. Поэтому, пока твоя решимость не стала абсолютной, выгоднее
оставаться амебой. Понимаете, да?
– Че-то мутно, – мрачно сказал оруженосец Фулоны. – Жуки
какие-то! А валькирии-то чем провинились, что ты не хочешь быть валькирией?
Ирка ощутила, что вспотела. Видимо, производить какие-то
мысли она уже могла, а защищать их еще нет. Убежденности не было.
– Ну, в смысле, я получила слишком много и очень боюсь, что
не удержу. Не верю себе. Если расчистил в душе место для света и свет пришел, а
потом вдруг его потеряешь или предашь, то моментально, в одну секунду, до самых
ушей заполнишься мраком. Именно потому, что место расчищено. Если нормальные
люди могут скатываться, допустим, несколько лет, то я, если оборвусь, рухну
мгновенно. Враз.
Крайнее волнение у Ирки всегда выражалось тем, что она
слышала свой голос со стороны, как бы на расстоянии. Словно говорил один, а
слушал другой. И тот, второй, ужасно боялся, что первый замолчит.
– А-а, ну это известно! Валькирии называют это «эффект
птенца»! А мы-то думали! – с облегчением сказала Фулона.
Ирка тоже испытала облегчение.
– Какого «птенца»?
– Ну когда птенец вылупился из яйца, обратно в скорлупу его
уже не затолкнешь. Он должен встать на крыло и полететь – хотя это и больно, и
страшно, и тяжело. Если же захочет снова забраться в скорлупу, будет шевелить
ее, пытаться поднять клювом – потеряет время. Змея ощутит, что шевелится трава.
Приползет и – хрум!..
Радулга воинственно вскочила, едва поймав упавший стул.
– А я это иначе себе представляю! Мне даже сон навязчивый
снится. Будто я врываюсь в бар, а там какие-то враги, и колю всех подряд! И
вдруг вижу, какие у них рожи страшные! Ни жалости, ни сострадания – ничего! И
мне становится жутко! И я думаю: «Куда я влезла? Во что впуталась?» Если теперь
спиной повернуться – меня же прикончат! Эти, страшные, черные, чувствуют это и
начинают кричать: «Бросай копье и уходи! Не тронем!» Но я понимаю, что они
лгут. Что бы ни говорили и ни врали – прикончат! И еще я понимаю, что это не та
война, где можно сдаться, а война на тотальное уничтожение, где не только
пленных убивают, но и всех младенцев перерезали бы, если бы не было защиты. И
вот я колю их во сне, а они ухмыляются и ждут, пока я устану и можно будет меня
разорвать.
– Радулга, где ты купила такую красивую кофточку? – внезапно
спросила Гелата. Ирка даже изумилась ее резкости: с чего бы? Это было как ушат
холодной воды. Радулга взорвалась.
– Отвянь!
– «Отвянь» говорить нельзя! – напомнила Фулона.
– Тогда пусть отвалит!
– Радулга! Прости, но Гелата права, что тебя одернула! Ты и
меня порой тревожишь, – сказала валькирия золотого копья.
– Почему?
– Ты вкладываешь с борьбу со злом слишком много ненужной
страсти. Твои «гадики» тебя замотают по пустякам, а когда ты утратишь
горячность и останешься без сил – тебя можно будет заколоть даже вилкой. Не
горячись! Если бежишь на десять километров, не стоит выкладывать все силы на
старте. Если на первом километре ты всех и обгонишь, потом все равно сойдешь с
дистанции.
– Это как же копьем колоть? Через раз, что ли? Кольнул,
отдохнул, пузо почесал, снова кольнул? – взорвалась Радулга.
– Я не о том, – вздохнула Фулона. – Тут важно не перепутать,
что именно тебе нравится – гадиков копьем тыкать или со злом бороться? А то
потом-то колоть будет некого, а потребность колоть останется. Мне порой
начинает казаться, что многие слишком страстные борцы со злом когда-нибудь
будут неприятно удивлены. И очень боюсь, как бы и мне не удивиться вместе с
ними.
Оруженосец Радулги Андрей, гигант-мужчина, тряхнул головой и
признался, что он прежде всегда страдал от своей трусости. Он сам никого не
обижал, но крайне редко помогал, если кого-то унижали или били. Или боялся, или
тормозил, или не хотел вмешиваться – или что-то такое, подобное. Сочувствовал
всем сердцем, но проходил мимо. То ему представлялось, что все хулиганы сплошь
боксеры или уголовники. Или думалось, что, может, тот, кого бьют, сам виноват.
Или, допустим, он вмешается, кого-то прирежут, прибежит милиция, и все свалят
на него, хотя он ни сном ни духом… В общем, куча мыслей сразу атаковала,
кусала, заваливала – он замирал и ничего не делал, хотя сил было столько, что
кирпичи кулаком крошил.
– А потом вдруг кто-нибудь совсем неожиданный –
доходяга-пьяница, или водитель проезжавшей маршрутки, или какая-нибудь
крикливая тетка вмешивались, защищали, разнимали, спасали, и я понимал, что вот
они – пьяница, тетка и водитель – смогли, одолели, перешагнули, и именно их
слабыми, а не моими мощными руками совершилось добро. И кто защитил? Слабаки,
которые и кулака сжать не умели!.. И никто их не бил трубой, и хулиганы
оказывались банальными идиотами, и милиция не прибегала. А я, сильный слон,
ощущал себя оплеванным! – сказал Андрей с болью.
– Может, ты поэтому и стал оруженосцем, что тебе дали шанс?
– предположила Бэтла.
Андрей пожал плечами.
– Надеюсь. Правда, пока я не сказал бы, что из меня прет
особый героизм. Максимум, что я знаю: когда надо будет умереть, я умру.
Главное, чтобы героизм не потребовался совсем внезапно и у меня оказалось время
как следует пнуть себя, чтобы хотя бы внешне показаться смелым, – заметил он.
– Чтобы залатать велосипедную камеру – нужно как минимум
понять, где дырка! – одобрила Гелата. – Ты понял, и тебе везуха. А вот когда
мужик в сто килограммов весом в женские тапки ноги вбивает – это уже не
лечится.
– Да на, возьми! Я просто не знаю, где мои! Сама же их
куда-то деваешь! – с обидой заорал ее оруженосец.
– Все равно гадко! Словно в тебе что-то плавает, а ты сам
выудить не можешь, – с досадой на себя сказал Андрей.
