– А чего? Думаешь, ты один такой?.. – весело спросил
оруженосец Бэтлы у оруженосца Радулги. – Я тут в автобусе еду, входит нетрезвый
мужик и начинает на всех накатывать. Я хочу вмешаться и вдруг вижу: рука у него
в кармане, а карман оттопыривается. И мне уже мерещится, что у него там ствол.
И пока я думаю, как бы мне к нему понезаметнее подобраться и потехничнее его
вырубить, чтобы он никого не продырявил, какая-то тетка встает, преспокойно
берет его за шкирман, молча выталкивает из автобуса, да еще и коленкой сзади
поддает… Потом преспокойно садится и дальше смотрит в окошко. Этот ослевич
стоит на остановке. Шатается. Соображает. Потом вытаскивает из кармана… не
поверишь, апельсин и начинает его чистить.
Все засмеялись. Фулона придвинула к себе свечу, прогоревшую
на три четверти. Воск стекал с одного края, образовывая на скатерти застывшую
лужицу. Валькирия золотого копья отламывала куски воска, разминала и пыталась
вновь прилепить их к свече.
– Это часто так бывает. Замах у мрака всегда страшнее удара.
Другое дело, что из своего замаха он умеет сделать настоящее шоу и на одном
ужасе выигрывает кучу очков. Главная же надежда мрака – что мы побежим от его
воображаемых кулаков и упадем в реальную, вовсе не воображаемую яму, которую
сами же себе и выроем под мнимой угрозой его кулаков, – сказала она.
– Чем выроем?
– Да своим же страхом. Кстати, страх-то, в общем, никуда не
денется. Он один, что у героев, что у пораженцев. Просто страх трусости должен
быть больше страха как страха, – сказала Фулона рассеянно, думая о чем-то еще.
– Мне вот какая мысль покоя давно не дает. Что наша жизнь –
это проверка на вшивость. Каждый поступок, любая мысль, всякое движение – это
проверка на вшивость. Я это лет в пятнадцать очень ясно поняла. И я знаю, что
когда-нибудь я пойму, что так оно все и было. До последнего мгновения всю свою
жизнь увижу. Вначале как размотанную нить, а потом и как клубок. И пойму, что
вот тут, тут и тут – я могла бы поступить хорошо, а поступила мерзко. Не
помогла, поленилась, отвернулась, пожалела себя, что-то не довела до конца,
устранилась, ну и так далее… Может, мне даже это и простят, но само ощущение
недовольства собой все равно останется.
Когда Фулона замолчала, в разговор втиснулся оруженосец
Гелаты и задвинул речь. Смысл ее ускользнул от присутствующих, но, судя по
горячности оратора, речь была правильная и от всего сердца. Четыре раза в ней
прозвучали слова «настоящие пацаны», три раза «настоящие мужики» и двенадцать
раз слово «реально». Под конец он ударил себя могучим кулаком в грудь так, что
мощная грудь загудела как большой барабан. Умилившаяся Гелата чмокнула
оруженосца в щеку и разрешила ему носить свои тапки и перевести в ванной хоть
все пшикалки.
После оруженосца Гелаты пытался продолжить еще кто-то, но
утомившаяся Ламина встала и сказала:
– Даешь электричество! А то при свечах слишком много мыслей
лезет!
Щелкнул выключатель. Ирка зажмурилась от яркого света.
– Ты что, сдурела?! Я ослепла! – заорала Холла.
Ильга бросила в Ламину подушкой, но подушка задела голову
оруженосца Гелаты и снесла со стола салатницу.
– Тоже мне валькирия! Подушкой с двух метров попасть не
может! – презрительно уронила Ламина.
* * *
Часов около одиннадцати вечера приехала Таамаг. От нее пахло
прокуренным тамбуром вечерней электрички и дождевой сыростью. К тому же по
дороге к ней прицепились две бездомные собаки, и Таамаг не нашла ничего лучше,
чем с воплями «А ну отвалите!» швырять в них кусками купленной в магазинчике
колбасы. В этом была вся Таамаг. Сделать добро без вопля она была неспособна.
Вопль был внутренней компенсацией за жалостливый поступок. «Че уставился? Будто
я не знаю, куда ты с этим сейчас побежишь! Ну на тебе! Травись!» – говорила она
и совала горсть мелочи пьянчужке с опухшим лицом, который жалобно ловил ее за
рукав где-нибудь у перехода.
Заглатывая колбасу, собаки следовали за Таамаг до самой
квартиры. Удалиться они согласились не раньше, чем на площадку вышла Радулга и
сказала скальпельным голосом: «Молодые люди, чем я могу быть вам полезна?»
«Молодые люди» заскулили и, поджав хвосты, низверглись по лестнице.
Таамаг накормили, однако ела она без аппетита, что было мало
на нее похоже.
– Ты у нас вроде как была отличницей? – обратилась Таамаг к
Ильге. – Не бойся – бить не буду! Только попытаю немного и пристрелю!
Та улыбнулась так скромно, что у нее свело скулы.
– Видишь ли, как я потом выяснила, в моей золотой медали нет
ни грамма настоящего золота, – проговорила она с достоинством.
– Короче, мне надо знать: сколько лет живут липы! Хотя бы
примерно! – сказала Таамаг.
Вопрос застиг Ильгу врасплох.
– Видишь ли, Тамара… – начала она издали.
– Я не хочу видеть! Я хочу знать! – нетерпеливо перебила ее
Таамаг. – Если шестьдесят пять лет назад липа была уже старая – она еще стоит
или нет?
Ильга этого не знала.
– А-а-атлич-ч-чница! – чихнула презрением Таамаг.
– А в чем дело? Давай в Интернете посмотрим!
– Во-во, посмотри! – обрадовалась Таамаг.
– А зачем тебе?
Валькирия каменного копья смутилась.
– Мой старикан вроде как надумал отбрасывать лыжи. Оно,
может, и хорошо: он уже сам себе надоел. Три года в памперсах, ложки до рта
донести не может! Но вот какая штука – он все вспоминает про какую-то липу, к
которой бабушка его водила, когда он был ребенком. Вспоминает и вспоминает,
совсем достал… Такое чувство, что он в детство провалился и жизнь свою заново
перелистывает.
– Это маразм старческий! – авторитетно сказала Ильга,
любившая называть хорошие вещи гадкими словами.
– Во-во! – обрадовалась Таамаг. – Маразм! Он самый и есть.
Вот я и говорю: бабки его давно уже нету! Трава из нее выросла, из бабки! Липу,
может, спилили. Да и он место ни фига не помнит! Станцию электрички только и
что Москва-река рядом. И вроде как островок напротив этого места. Обломается,
не поеду я туда!
– А он что, просит? – удивилась Ильга.
Таамаг набычилась.
– Да не, не просит. Он уже давно сам с собой разговаривает!
Меня то мамкой своей называет, то Клавой какой-то! Только все равно обломается…
– А-а-а… – протянула Ильга.
Она не понимала состояний, когда люди спорят сами с собой.
