Таамаг, по-борцовски переваливаясь, прошлась по комнате.
Поискала кого-то глазами и поинтересовалась, куда подевалась Хаара. Ей сказали,
что Хаара сегодня не приезжала. Таамаг еще походила и, что-то бормоча, вышла в
коридор.
Ирка услышала, как пискнула снятая с базы телефонная трубка.
Даже когда Таамаг пыталась говорить тихо, у нее это получалось так, как если бы
она переговаривалась с человеком, стоящим на балконе четвертого этажа.
– Хаара! – орала она в трубку. – Мне нужен твой Вован!.. Ну
и что, что ночь на дворе? Это ее проблемы, а не мои!.. Как зачем? На
стоматолога по книжке учусь, а зубы рвать некому! Пусть заталкивается в свою
инвалидку и дует сюда! Какие такие пробки? Пробки – это у бутылок!
Заметив, что Фулона вышла из комнаты и отправилась на кухню,
Багров зашагал за ней, перед этим сняв с вешалки свой пакет. Валькирия золотого
копья набирала воду в чайник, подсовывая его несытым носиком под хоботок крана.
Матвей кашлянул.
– Наши предшественницы говорили: не доверяй гнилой веревке и
кашляющему некромагу, – не оборачиваясь, сказала Фулона.
– А некромагу-то почему? – опечалился Багров.
– Некромаг даже когда всерьез заболеет – все равно
притворится.
– Как так?
– А так. Здоровый притворяется больным. Больной – здоровым.
Помер – притворяется живым. Ожил – уверяет всех, что еще мертвец. Короче, он
как луковица. Сколько ее ни раздевай – все равно до конца не разденешь… Ну,
чего тебе?
– Хочу кое в чем признаться, – сказал Багров.
Фулона поставила чайник и, вытерев руки валявшимся тут же
фартуком Гелаты, повернулась к нему.
– Рискни! – сказала она без воодушевления.
Багров молча перевернул пакет и вытряхнул из него плащ. Плащ
упал на пол.
– И..? – спросила валькирия золотого копья.
Когда Багров рассказал все и умолк, Фулона долго молчала,
расправляя фартук, растягивая его и вновь складывая, как складывают выглаженное
белье. Казалось, ее теперь волнует только фартук. Наконец она подняла на
Багрова глаза. Лицо ее внешне совсем не изменилось, лишь стало суше и
отстраненнее.
– И что там было в этой фигурке? Что-то важное? – спросил
Багров с тревогой.
Фулона пожала плечами.
– Не знаю. Честно, не знаю. Да это и не имеет значения.
– Почему?
Валькирия золотого копья не стала пояснять.
– Не посмотришь, сколько времени? – внезапно спросила она.
Багров взглянул.
– Без пяти одиннадцать, – ответил он удивленно.
Валькирия золотого копья стояла куда ближе к часам.
– Правильно посмотрел! – похвалила Фулона. – Дверь прямо по
коридору! Если ровно в одиннадцать ты окажешься на расстоянии полета моего
копья – пеняй на себя. И если тебя еще раз увидят около валькирии-одиночки –
пеняй на себя. Любая из валькирий тебя убьет! Любая. Даже добрая Бэтла, поверь
мне!
Багрову все это показалось дико. Только что они так хорошо
сидели в комнате при свечах и вдруг…
– Я не понимаю! – сказал он беспомощно.
– И, боюсь, никогда не поймешь, если не понял сразу… Когда
струсит просто человек – это простительно. Но когда на войне с поста убегает
часовой, уважительных причин не бывает. Это сразу расстрел. У любого офицера
спроси.
Фулона вытянула фартук трубочкой. На Матвея она не смотрела.
– Ну простите! – пробурчал Матвей. – Больше не буду.
– И все?
– А что, зайчиком попрыгать?
– Не надо зайчиком, – сказала Фулона. – Это оставь для
зоопарка.
– Я же сказал: простите! Чего вам еще надо? – беспомощно
повторил Матвей.
– Ты не просишь тебя простить. Ты считаешь, что должен быть
прощен, стоит тебе однажды буркнуть эти слова. Вот разница. Когда человек
считает, что долженбыть прощен, он совершает одну и ту же ошибку бесконечно.
Это закон. Прощение – это раскаяние. До самых глубин. Только оно изглаживает.
– Вы что, ничего не соображаете? У Мамзелькиной было мое
сердце! Она бы меня прикончила, и все! Чик, и нету! – воскликнул Багров.
– Да хоть бы и так! Ну умер бы, и все! – сказала Фулона
тихо. – И какая теперь разница, что старуха тебя надула? Сердце, рука, нога!
Завтра она найдет обрезок твоего ногтя и напугает тебя заклинанием: «Колдуй,
баба! Колдуй, дед!» Не замечаешь сходства? И что? Ты пойдешь и украдешь у
валькирии копье? Или отрежешь ей во сне голову?
Багров задохнулся.
– Этого бы я не сделал!
– Рано или поздно сделал бы и это, раз уж ступил на эту
лесенку.
– Хотите сказать, что Аида не могла меня убить?!
– Конечно, нет. Если Мировуд отдал тебя в заклад – это
личные проблемы Мировуда. Никого другого заложить или предать нельзя – в
конечном счете только себя. Когда у человека прогниет отвага – он способен
заложить все человечество. И что? Все мы будем в ручках у мрака? Чушь!
– Мне было чудовищно больно! – вспомнил Багров.
– Не так. Ты в-е-р-и-л, что тебе больно. Если бы ты не знал,
что сердце у нее – Мамзелькина могла бы сварить его в супе, и у тебя бы даже
веко не дернулось. Чаще слушай мрак! Он спрячет правду между двумя упитанными
лжами – и не разглядишь!
Багров все еще хватался за соломинку.
– Но я сказал сам! Сознался!
– И правильно сделал. Если бы промолчал, я узнала бы все
послезавтра. У меня в шкафу стоит еженедельное оповещающее заклинание. И узнай
я сама, у тебя не было бы этих пяти минут. Хотя каких пяти? Уже без двух
одиннадцать! Поспеши, некромаг! – сухо сказала Фулона. – Когда начинаешь
считаться с врагами или хотя бы бояться их – предаешь друзей. Это неминуемо.
Иди!
Она отбросила фартук, и в руках у нее появилось копье.
Фулона держала его без всякой угрозы, но Багров ощущал, как пылающий наконечник
копья тянется к нему, как намагниченный. Это убедило его больше всяких слов.
Для копья он был уже не свой. Враг. Чужак.
– Не говорите Ирке, – сказал Матвей.
– Не скажу, – пообещала Фулона. – Если тебе так будет проще,
пусть считает, что ты ушел сам… Шестьдесят секунд! Ты не успеваешь даже
обуться!
