Дальше Ирка уже не читала. Она скомкала лист, а после
опомнилась и, разгладив его, прижала к груди. Она вспомнила, что когда-то они с
Матвеем поспорили на шоколадку, сможет ли он написать два юмористических
очерка. Выиграл Матвей или нет, было уже неважно. Главное, что, давясь от смеха
и оттаскивая друг друга от клавиатуры, они вместе печатали этот текст часа
полтора.
Ирка прочитала про дождевых червей трижды. Она то смеялась,
то плакала и в финале действительно почувствовала себя истеричкой.
– Хотите, я вас чем-нибудь тресну, гадская хозяйка? –
ласково предложил добрый Антигон.
– Зачем?
– Для вразумления! Чтобы иллюзии поскорее осыпались.
– Не надо, – сказала Ирка. – Я тебе скажу, когда надо будет
треснуть. Пока рано.
Дальше валькирия-одиночка повела себя как ищейка. Подумав,
что там, где лежит один лист, наверняка найдутся и другие, она сунула руку под
диван, застряла запястьем, но под конец выудила толстую тетрадь. Точнее, часть
тетради, потому что нижняя четверть ее была опалена. По всем признакам, Багров
хотел ее спалить, но после передумал, потушил и забросил под диван.
Ирка не знала, что Матвей пишет дневник. Ей казалось, что он
только ее дневником интересуется и сует нос, когда она печатает. Сейчас же
оказалось, что интерес его был профессиональным.
В другое время валькирия-одиночка сдержала бы любопытство,
но не сейчас. Может, в дневнике отыщется подсказка, куда исчез Матвей? Почерк у
Багрова был тяжелый, малочитаемый. Не почерк, а настоящее сражение с бумагой,
когда каждая буква врезается в нее острой горой.
К Иркиному разочарованию, дневник велся уже довольно давно,
и последняя запись в нем относилась к прошлому году.
«Муторно быть некромагом. Чувствую себя быком, у которого в
нос вдето кольцо. Не одно даже, а целая куча. И от каждого кольца – веревка. За
одно кольцо дернут, я жрать хочу, хотя обедал пять минут назад. За другое –
жадность обуревает, за пять копеек бы задавился. За третье – фантазии всякие
больные. За четвертое – кажется, что вокруг одни гады и все под меня подкоп
ведут. И так целый день – то в одну сторону тянут, то в другую. Вечером падаю как
дохлый и лежу без сил…
Сегодня у меня развязался шнурок. Пока завязывал (секунд
восемь), Ирка умчалась метров на двадцать вперед. Чтобы догнать, пришлось
бежать. Подумалось: выигрывает не тот, кто бежит, а тот, кто не отдыхает…
Время жизни теряется просто на ровном месте! Собака я!
Ошибаюсь, торможу. Многое себе попускаю. Дни наполняю не так, как мог бы. Самое
большее на треть от maximит. Часто просто обвисаю, как холодная вермишель, не
зная, чем себя занять! Я смог бы втрое больше, не будь у меня этого мерзкого,
дряблого, никчемного разленения! Пинать себя каждый миг жизни! Бить палкой, а
когда палка сломается, тыкать сломанным концом до крови! Скотина сонная!»
«Во дела! Это он-то сонный! А я тогда какая?» – подумала
Ирка и стала читать дальше:
«Когда ты ранен и лежишь на поле боя среди множества тел, то
кричи, шевели ногой, рукой, стони, если сил нет. Делай хоть что-нибудь. Пусть
санитары тебя услышат. Подберут, понесут и будут резать. И это будет больно. Но
если ты боишься этой боли и не будешь пытаться шевелиться, стонать, то умрешь.
Когда у человека инфекция, ему вкалывают антибиотик. Вначале
тот, что послабее, потом, если не сработало, посильнее. Но если вдруг так
вышло, что ему сразу вкололи ударную дозу самого мощного антибиотика, а
инфекция осталась, то врач тихо собирает шприцы. Он понимает, что тут ему
делать нечего.
Самое сильное и предельное лекарство человеческого мира –
любовь ко всем без исключения людям. Чуть менее сильное – к некоторым людям.
Еще менее – хоть к родителям, хоть к кому-то. Если человек наступил на любовь и
пошел дальше – это уже финал. Он остается в таком беспросветном мраке, что
непонятно, с какой стороны к нему вообще можно достучаться.
К чему это я? У меня плохо получается заботиться о других.
Вообще не получается».
Устав разбирать почерк (каждое новое предложение было
мозговым штурмом), Ирка уже почти захлопнула тетрадь, но одна запись
вознаградила ее за все усилия.
«Я ее люблю», – писал Матвей.
Ирка запустила ногти в бумагу, оставив оттиски полукружий.
– Ну что? – спросил Антигон, прыгая рядом. – Поняли, куда
подевался этот тошнотский тошнот?
Валькирия медленно покачала головой.
– Знаешь что, – сказала она задумчиво. – Давай его поругаем!
Может, мне тогда легче станет, а?
Антигон согласился, и они принялись ругать Багрова. Причем
каждый ругал его по-своему. Антигон говорил: «Умничка! Молодец! Красавец!»,
Ирка же это опротестовывала.
Вечером к Ирке неожиданно нагрянула Хола. Валькирию-одиночку
это удивило: они никогда особенно не дружили. Да Хола и сама ощущала себя не в
своей тарелке. Походила по «Приюту валькирий», точно искала кого-то. Потом,
близоруко щурясь, села на стол (все стулья были безнадежно завалены вещами).
Зрение у Холы было скверное. Книжку она читала впритык,
однако очков не носила – стеснялась. Дважды Ирка видела, как Хола вставляла и
вынимала контактные линзы. Но после и линзы Хола бросила носить и предпочла
оставить все как есть.
«Когда у меня копье, я и так все вижу!» – утверждала она.
Ирка давно подметила эту особенность. Валькирии в бою и
валькирии в быту – абсолютно разные существа. Словно из разных миров. Когда они
сражаются – свет наполняет их силой. Даже толстая Бэтла, которая на третий этаж
поднималась с сопением, с копьем в руке преображалась и могла без отдыха
пробежать хоть пять километров.
– Я слышала: ты осталась без своего ножа? – поинтересовалась
Хола.
Антигон сердито чихнул. Хола не обратила на его чих никакого
внимания.
– Могу тебе предложить одного своего знакомого паренька!
Каратист, в финансовом учится, машину водит! А стихи какие пишет! К Новому
году, к Восьмому марта, к двадцать третьему февраля!
– Без двадцать третьего февраля обойдусь! – буркнула Ирка.
– Как? Разве ты не защитник отечества? – возмутилась Хола. –
Соглашайся, подруга! Отличный будет паж! Иностранные языки знает!
– Ага… куриный со словарем, а собачий без словаря! –
огрызнулась Ирка.
Антигон радостно заквакал. Когда он от всей души смеялся – в
кикиморе всегда просыпалась лягушка.
Хола встала, сердито скрипнув столом.
