ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Рандеву неверных.
Соединившись, влюбленные
рассыпаются в прах
На следующий день, когда я открыл глаза, Беатриса уже ушла. По иллюминатору хлестал резкий дождь, туманивший зрение в этой тюрьме с тысячью водяных решеток. При воспоминании о прошедшем вечере меня вновь охватил гнев. Чувства мои к Францу, до сих пор составлявшие сплав любопытства и отвращения, сегодня утром переросли в злобу. Его мерзкие откровения, издевательства его жены стали невыносимы. Я уже не хотел их дружбы, не собирался больше ни видеть, ни слышать их. В крайнем случае запрусь в каюте, лишь бы избежать их насмешек. Об этом решении мне следовало уведомить Беатрису.
Я обнаружил ее в безлюдной столовой, напротив Марчелло. Удивленный и довольный тем, что она сидит за одним столиком с человеком, которого резко критиковала накануне, я решил из вежливости немного выждать, а уж затем познакомить ее с моими планами. Шепнув ей на ухо, что больше не сержусь из-за инцидента с кошкой, я вступил в разговор, который шел попеременно на итальянском и французском. Тема была самая увлекательная — Восток. Именно с Марчелло я жаждал поделиться мыслями, выходившими далеко за пределы обычного набора банальностей. Хотя мы обменялись всего парой слов, он произвел на меня сильное впечатление, ему удалось довести до конца опыт, к которому я только начал приобщаться, в его присутствии я сгорал от любопытства, томился невысказанными вопросами. Кроме того, у него был дар внушать энтузиазм, заразивший и меня. Помню, он рассказывал о пути в Индию, когда Беатриса пожаловалась, что ей холодно. Я заботливо вызвался сходить за ее пуловером в каюту. Возвращаясь, я на минуту задержался в холле перед навигационной картой Средиземного моря, как вдруг рядом со мной кто-то громко кашлянул. Я вздрогнул. Это была Ребекка, очень бледная, с нечесаными волосами.
— Дидье, я… я прошу вас не думать обо мне дурно.
Она произнесла эту фразу умоляющим тоном и взяла меня за руку, лицо у нее было растерянное. Сначала я подумал, что это очередной фарс, и решил немедленно распрощаться с ней.
— Я не хотела вчера издеваться над вами. Я смеялась, потому что нервничала. Не верьте тем ужасам, что рассказывает обо мне Франц. Он болен, вот и сочиняет басни, ему хочется, чтобы все признали его превосходство.
Она попыталась улыбнуться, но дрожь превратила эту улыбку в сдавленное рыдание. Я был раздражен, мне никак не удавалось сложить вместе образы, в которых эта девушка являлась передо мной, настолько они не вязались друг с другом.
— Мне нужно с вами повидаться, я дорожу вашим уважением.
— Дорожите моим уважением? — переспросил я с притворной холодностью, в надежде, что обмануть ее не удастся. — Уважением столь тусклой личности, как «Месье Неймется»?
— Да, дорожу. И довольно уже, больше я вас так не назову.
Я был крайне озадачен и хотел поддразнить ее, чтобы унять гулкое биение сердца. Меня сбивала с толку эта женщина, столь властная вчера и умоляющая сегодня. Я не мог разгадать ее намерений и говорил себе, что их, вероятно, попросту нет. И уже упрекал себя в том, что совершил грех недоверия, оказался наивен по излишней подозрительности. Виноват опять же был Франц с его экстравагантными выдумками — теперь я угадывал в нем склонность к преувеличению, если не к мифомании. Раскаяние Ребекки меняло все, это была всего лишь хрупкая девушка, которая пыталась спасти репутацию, пострадавшую от россказней бестактного мужа. Понизив голос, она сказала с лестной для меня непринужденностью:
— Дидье, мне хотелось бы поговорить с вами с глазу на глаз…
— Но мы же одни.
— Не здесь, в моей каюте.
Кровь хлынула мне в лицо, которое следовало бы укрыть в ладонях, ибо я предпринимал тяжкие усилия, чтобы примирить неловкость с желанием утаить ее. Ребекка подняла голову и пристально, страстно взглянула мне в глаза.
Сквозь полуоткрытые губы были видны ее очень белые зубы; молочный блеск этих жемчужин настолько потряс меня, что скрыть этого я не сумел.
— Зачем же в вашей каюте?
— Там нам будет спокойнее, я вам все объясню.
— Не сейчас, я не могу.
— Я знаю, приходите днем, в пять часов, номер семьсот пятьдесят восемь.
Я задохнулся от грубости этого предложения, и мне пришлось ухватиться за перила, чтобы сохранить равновесие. Свидание вывернуло меня, как перчатку; я мгновенно забыл гнев, обуревавший меня всего час назад. Думаю, я бы надолго застрял в холле, чтобы поразмыслить над приглашением, но Ребекка вернула меня к реальности.
— Поторопитесь, Дидье, вас ждет Беатриса. Полагаю, этот пуловер для нее, поскольку свой вы уже надели. До скорой встречи.
Я поднялся в столовую, словно озаренный светом. Энтузиазм мой был настолько велик, что я расцеловал Беатрису в присутствии Марчелло и заказал им обоим еще по одной чашечке кофе. Вместо благодарности Марчелло небрежно обронил:
— «Дающий, говорит Вивекананда, должен преклонить колени и возблагодарить того, кто принимает, ибо ему была предоставлена возможность дать».
У этого итальянца была заготовлена цитата на любой случай, смехотворная мания, которая в тот момент показалась мне верхом утонченного умения жить. Он по-прежнему рассказывал об Индии, но в голове моей настойчиво звучала лишь нежная музыка предстоящего свидания с Ребеккой. Подумать только, хватило одной минуты, чтобы моя опасливая сдержанность преобразилась в согласие! Каким образом этой женщине удалось всего за два дня обрести такое значение? Кто подарил мне новое чувство к ней, позволил по-новому воспринять ее? Странный случай: подобно соседям по лестничной клетке, впервые вступающим в разговор за десять тысяч километров от дома, мне пришлось отправиться в Азию, чтобы угодить в пьесу, с которой во Франции я никогда не сталкивался, — в водевиль! Разумеется, я не пойду в каюту Ребекки; нет, вместо этого я запрусь в своей и буду читать «Духовную революцию» Кришнамурти. Я уже упрекал себя за негаданное увлечение ею как за коварство и, чтобы прогнать мысли о ней, стал перебирать очаровательные качества Беатрисы и красоты, ожидавшие меня на Востоке. Я собирался отринуть жизнь, сулившую мне мгновения глубочайшего счастья, во имя… а, собственно, во имя чего?
Словно читая в моих мыслях, Беатриса призвала меня к порядку, сдвинув брови. Этот безмолвный выговор имел неожиданные последствия: я пришел в крайнее раздражение, и у меня внезапно возникло неприятное чувство, что все неуловимым, неосязаемым образом изменилось. Что мы вошли в новое созвездие, которое повлияет на наши отношения. И, перестав слушать Марчелло, я начал пристально разглядывать ее: никогда еще она не являлась передо мной в столь невыигрышном свете. Без макияжа изъяны тридцатилетней кожи бросались в глаза; свисавший на грудь кулон только подчеркивал ее жалкую худобу. Она уже не заботилась о том, чтобы нравиться, и выходила на люди в своем естественном виде: со светлыми растрепанными волосами и в мешковатом платье до пят она показалась мне напрочь лишенной той беспокойной, роскошной женственности, которая больше всего привлекала в Ребекке. Беатриса, женщина-девочка с недоразвитыми формами, взывала к безмятежной привязанности, к ласкам без изюминки, тогда как Ребекка неотступно преследовала меня непонятным мне самому искушением вечной и яростной любви. Я находил свою подругу слишком простой в сравнении с кошачьей гибкостью, более редкой красотой этой незнакомки. Почему бы и не признаться: Беатриса принадлежала к тем женщинам, которых сразу причисляют к умницам. Однако фантазия этого путешествия неизбежно брала верх над исходившим от нее впечатлением серьезности и разумности. Господи, до чего же она была разумна!
