— Говорю тебе: до войны еще.
— Так. А куриная нога? С бантиком, на пианино. Что сей сон значит?
— Значит, болтаю много.
— Про Джонни?
— Про все сразу.
— Что-то ты, Ножка, темнишь, — я дунул ему в лицо сигаретным дымом. — В гипсе играть не приходилось?
Ножка привстал было, но тут же скривился и повалился обратно на оттоманку.
— Ты что! Ты же не станешь…
— Стану, если понадобится. Я пальцы ломаю, как ты галеты.
В глазах старика Ножки промелькнул нешуточный страх. Я хрустнул костяшками для пущей убедительности.
— Не надо! Я тебе что хочешь скажу, я ведь с самого начала тебе правду говорил.
— Видел Фаворита в последние пятнадцать лет?
— Нет.
— А Евангелина? Не говорила, что, мол, видела, встречалась?
— Не слышал. В последний раз она его лет восемь назад поминала, а то и десять. Я еще запомнил, потому что тогда профессор какой-то приезжал. Он книгу писал про Обеа, ну и ему там что-то нужно было, вопросы какие-то. Евангелина ему говорит: белых в хамфо не пускают. А я ее решил подколоть, говорю: только если они поют хорошо.
— А она что?
— Погоди, не гони. А что она? Не рассмеялась, но и злиться особо не стала. Говорит мне: «Слушай, Ножка, если бы Джонни был жив, был бы хорошим хунганом. Только это не значит, что я каждого белого писаку буду пускать, если ему в голову взбредет явиться в хамфо». Так что для нее он уж точно умер.
— Хорошо, на этот раз поверю. Что это у тебя за штука на зубе?
Ножка скривился. В свете люстры блеснула белая звездочка.
— Чтоб сразу ясно было, что я черный. Чтоб уж точно.
— А вверх ногами зачем?
— Так красивей.
Я положил на телевизор карточку агентства.
— Вот смотри, карточка, на ней — телефон. Что узнаешь — звони.
— У меня и так бед хватает.
— Как знать, как знать. Может, и пригожусь тебе, коли еще кто курицу в подарок пришлет.
На востоке темное небо порозовело, как девочка из церковного хора. По дороге к машине я достал из кармана бритву с перламутровой рукоятью и выкинул в урну.
Глава восемнадцатая
Когда я наконец добрался до постели, солнце уже светило вовсю, но я проспал почти до полудня, несмотря на кошмары. В это утро мне приснились вещи позавлекательней любого фильма ужасов. Огромным сердцем стучал барабан. Радеющие стонали. Епифания перерезала петуху горло, и птица забилась, извергая алый фонтан. Кровь текла и текла. Это было как тропический ливень, все вокруг напиталось кровью. Один за другим радеющие тонули в ней. Когда волны сомкнулись над головой Епифании, я побежал, скользя в липкой жиже.
Ослепнув от ужаса, я бежал по пустым ночным улицам. По сторонам громоздились пирамиды из мусорных баков, крысы размером с бульдога следили за мной из сточных люков. Воздух пах гнилью. Я бежал и бежал, и вот уже не за мной гнались, а я догонял кого-то, чья тень мелькала далеко впереди в перспективе бесконечных незнакомых улиц.
Я бежал изо всех сил, но не мог его догнать. Он ускользал от меня. Потом улицы кончились, и я гнал его по песчаному берегу, усеянному обломками кораблей и дохлой рыбой.
Впереди поднялась огромная морская раковина высотой с небоскреб. Незнакомец вбежал в нее. Я — за ним.
Внутри было высоко и гулко, как в перламутровом чреве собора. Мы бежали по спирали, стены сдвигались, и за последним поворотом я налетел на него. За его спиной содрогалась огромная плоть моллюска. Выхода не было.
Я схватил его за шиворот и развернул лицом к себе, вдавив в слизистую массу. На меня смотрел мой двойник, лицо из зеркала. Он обнял меня, как брата, и поцеловал в щеку. Господи, те же глаза, подбородок, нос. В груди стало легко и нежно. И тут он вцепился в меня зубами. Братский поцелуй перешел в свирепый укус. Его руки сомкнулись у меня на горле.
Я попытался оттолкнуть его, мы стали падать. Я шарил рукой по его лицу, нащупывая глаза. Потом мы повадились на твердый перламутр. Я вогнал большие пальцы ему в белки, и он отпустил мое горло. За все это время он не издал ни звука. Лицо его странно поддавалось под моими пальцами, знакомые черты растекались сырым тестом. Это был сгусток плоти без кости и хряща, руки вязли в нем, как в пудинге с нутряным салом. Я проснулся от собственного крика.
Горячий душ успокоил мне нервы. За двадцать минут я побрился, оделся и выехал в город. Я оставил свой «шевроле» в гараже и прошелся до киоска с пригородными газетами, что на углу небоскреба «Таймс». На первой странице «Нью-Йоркера Покипси» за понедельник была фотография доктора Альберта Фаулера. «Смерть известного врача».
На углу Парамаунт-билдинг есть аптекарский магазин Велана (он же забегаловка). Я зашел туда, заказал завтрак и за завтраком прочитал статью. В ней говорилось, что смерть Фаулера была признана самоубийством, хотя предсмертную записку обнаружить не удалось. Тело нашли в понедельник. Двое коллег Фаулера, обеспокоенные тем, что он не явился в клинику и не подходит к телефону, зашли к нему домой. В общем и целом все подробности были переданы верно. Женщина на фотографии, которую Фаулер прижимал к груди, была его жена. Ни о морфии, ни о пропавшем кольце ничего не говорилось. О том, что было найдено в карманах Фаулера, газета не сообщала, так что сам ли он снял кольцо или ему помогли, было неясно.
Я выпил еще чашку кофе и пошел в контору за почтой. Мне пришел обычный набор дешевых проспектов и письмо от некоего господина из Пенсильвании, обещавшего за десять долларов выслать мне брошюру с инструкциями по анализу сигаретного пепла. Я сгреб все в мусорную корзину и задумался над дальнейшим планом действий. Нужно было бы съездить на Кони-Айленд и попытаться найти мадам Зору, любимую гадалку Джонни Фаворита, но потом мне в голову пришла другая идея. Что, если еще раз наведаться в Гарлем? Чем черт не шутит — Епифания Праудфут еще многое может мне рассказать.
Я достал из сейфа свой дипломат и уже застегивал пальто, когда зазвонил телефон. «Междугородняя служба. Вас вызывает Корнелиус Симпсон. Звонок за ваш счет». Я сказал девушке, что согласен все оплатить. На том конце раздался мужской голос:
— Мне горничная передала, что вы звонили. Ей показалось, что дело срочное.
— Вы — Корнелиус Симпсон?
— Он самый.
— Я хотел бы задать вам несколько вопросов о Джонни Фаворите.
— А что за вопросы?
— В последние пятнадцать лет вы его видели?
Симпсон рассмеялся.
— В последний раз я его видел на другой день после Пёрл-Харбора.
— А что тут смешного?
— Ничего. С Фаворитом скорей плакать надо.
— Так что ж вы смеетесь?
