— Все равно плати четвертак, — гарпия кивнула усохшей головой в сторону картонной таблички «Вход — двадцать пять центов».
Я порылся в кармане, извлек монету и подсунул ее под зарешеченное окошко.
Паноптикум вонял застоявшейся дрянью из канализации. На провисшем фанерном потолке расплывались рыжие пятна. Покоробившиеся половицы стонали и скрипели. В стеклянных витринах вдоль стен по стойке смирно замерли восковые люди, словно армия игрушечных индейцев.
Сперва моему взору предстала галерея президентов — двойники больших начальников, облаченные в водевильные обноски. После Рузвельта пошли убийцы. Я шел в лабиринте кошмаров. Холл-Миллз, Снайдер-Грэй, Бруно Хауптман, Винни Рут Джадд, убийцы Одиноких сердец — все они были тут, размахивали ножами и пилами для разделки мяса, шлепая по колено в океанах бутафорской крови, прятали в сундуки руки и ноги своих жертв.
В дальнем конце зала я обнаружил Дэнни. Мой приятель стоял на четвереньках в одной из витрин. Это был маленький человечек в выцветшей синей блузе и серых в точечку шерстяных штанах. Нос пуговкой и редкие светлые усики придавали Дэнни сходство с испуганным хомяком. К тому же когда он говорил, то часто-часто мигал глазами, точь-в-точь как хомячок.
Я постучал в стекло. Дэнни поднял голову и улыбнулся мне, не выпуская изо рта добрый десяток гвоздей. Он пробубнил что-то неразборчивое, отложил молоток и вылез в маленькое окошечко в задней части витрины. Он как раз воплощал в воске сцену убийства Альберта Анастазии
[19]
в парикмахерской. Знаменитый глава «Корпорации убийц» сидел в кресле закутанный в простыню, двое типов в масках наставляли на него револьверы, а парикмахер преспокойно стоял на заднем плане, поджидая нового клиента.
— Привет, Гарри! — весело сказал Дэнни, неожиданно возникнув у меня за спиной. — Как тебе мой последний шедевр?
— Они у тебя параличные, что ли? Кто там — Альберт Анастазия?
— Да ладно тебе брюзжать. Узнал же? Значит, не так уж и плохо.
— Узнал, как раз вчера был в «Парк Шератоне».
— Вот. Будет у меня гвоздем сезона.
— Опоздал. Год прошел, про него уж забыли все.
Дэнни нервно мигнул.
— Парикмахерское кресло — дорогая вещь, Гарри. В прошлый сезон у меня на обновления денег не было… Слушай, а ведь «Шератону» везет на такие дела: знаешь, что там в двадцать восьмом Ротштейна
[20]
застрелили? Только он тогда еще назывался «Парк Централ». У меня, кстати, есть и Ротштейн. Пойдем, покажу.
— Потом как-нибудь. Мне пока настоящих покойников хватает.
— Надо думать. А что тебя к нам занесло? Хотя что я спрашиваю — и так понятно.
— А коли понятно, так рассказывай.
— А что рассказывать-то? Я ж ведь не знаю ничего, — запинаясь, забормотал он, и глазки его замигали, как сумасшедшие светофоры. — Просто подумал, раз ты здесь, значит, хочешь что-то спросить…
— Хочу. Знаешь ты что-нибудь про ясновидящую мадам Зору? Она тут на главной улице работала годах в сороковых, в начале.
— О, тут я пас. Я тогда проворачивал аферу с недвижимостью во Флориде. И какая афера — конфетка! Золотое было времечко…
Я вытряс из пачки сигарету и протянул было пачку Дэнни, но тот покачал головой.
— Да нет, Дэнни, я не думал, что тебе она лично известна, — я закурил. — Но ведь ты же тут пообтерся уже? Кто здесь у вас старожилы? Кто может помнить?
Дэнни поскреб затылок, что должно было означать раздумье.
— Я постараюсь, конечно, только дело-то вот в чем: у кого деньги есть, почти все сейчас на Бермудах или еще где-нибудь. Эх, если бы не счета, я бы сам сейчас на солнышке грелся! Нет, я не жалуюсь: после тюрьмы Брайтон-бич — что твои Бермуды.
— Но кто-то же должен быть. Не один же ты тут со своим музеем.
— О! Ты сказал — я вспомнил. Тебе знаешь, к кому надо наведаться? Тут на Десятой, поближе к Бордвоку, есть театр уродцев. Они обычно в это время по циркам работают, но там все уже старые — пенсионеры, считай. Эти по курортам не ездят: особой охоты нет на публике показываться.
— Как это все называется?
— «Чудеса у Вальтера». Только хозяин там не Вальтер, а Хаггарти. Ну, этого ты сразу узнаешь: весь в татуировках, как автомобильная карта.
— Дэнни, ты кладезь!
Глава двадцать первая
Вальтеровы чудеса располагались на Десятой улице рядом с въездом на Бродвок и в еще большей степени, нежели их соседи, напоминали старинный бродячий балаганчик. Фасад невысокого здания был разукрашен флажками и плакатами, на которых весьма безыскусно были изображены живые экспонаты. Огромные полотна с карикатурной простотой выставляли напоказ человеческое уродство. Наивность живописца искупала жестокость замысла.
«Вот так туша!» — кричали буквы на плакате. Под ними толстуха размером с дирижабль прикрывала арбузоподобную голову крошечным зонтиком. Человек-татуировка («Красота требует жертв!») висел между мальчиком-собакой по имени Джо-джо и бородатой принцессой Софией. Тут же были намалеваны гермафродит, девушка, обвитая змеями, человек-тюлень и великан в смокинге.
В окошечке кассы красовалась табличка: «Открыто только по вых. дням». Вход был перетянут цепью, наподобие бархатного каната, преграждающего простым смертным путь в ночной клуб, но я поднырнул под нее и вошел.
Внутренность балагана освещалась только мутным окошком на потолке, но я сумел разглядеть множество окаймленных флажками платформ по двум стенам. Воздух пропах потом и печалью. В дальнем конце виднелась полоска света, пробившегося из-под закрытой двери. Я постучал.
— Открыто.
Я повернул ручку и оказался в большой пустынной комнате. Несколько просевших, видавших виды диванов и пестрые цирковые плакаты, развешанные по пятнистым от сырости стенам, создавали подобие домашней обстановки. На диване, казавшемся детским креслицем, восседала толстуха с плаката. Миниатюрная дама с курчавой черной бородой, вьющейся по скромному розовенькому платью, увлеченно склонилась над наполовину сложенной головоломкой.
Под лампой с пыльным, обтрепанным абажуром привычно играли в покер четыре нелепых и смешных существа. Человек-рыбка с ладонями и ступнями, растущими прямо из туловища, сидел, как шалтай-болтай, на большой подушке и держал карты в своих плавничках. Рядом с ним пристроился великан. В его ручищах обыкновенные игральные карты казались не больше почтовых марок. Банкомет был весь покрыт какими-то струпьями, словно затянут в крокодилью кожу.
