— Предпочитаю ощущения поинтересней. — Я обвил рукой ее тонкую талию.
— Не шути с этим, Гарри. Это не просто мошенники, у них есть власть, власть от дьявола. Если ты не сможешь защитить себя, это все, конец.
— Намекаешь на то, что пора перейти к книжкам?
— Врага нужно знать. Вот. — Епифания постучала пальцем по странице. — Прочтешь вот эту главу и следующую, о призвании дьявола. Я еще у Кроули кое-что интересное подчеркнула… Так. Реджинальда Скотта можешь не читать…
Она сложила книги стопкой в порядке важности — прямо как круги ада — и оставила меня с ними наедине.
Я читал, пока не стемнело, проходил краткий курс сатанизма. Епифания растопила камин, а в ответ на приглашение отужинать у Кавана словно из ниоткуда появилась рыба, тушенная в белом вине: пока я прохлаждался в больнице, моя девочка не теряла времени. Мы ужинали при свете камина, по стенам бесенятами скакали наши тени. Говорили мало: я все читал в ее глазах. Это были самые красивые глаза на свете.
Но все хорошее когда-нибудь кончается. Где-то в полвосьмого я стал собираться по делам. Надел джинсы и темно-синюю водолазку, зашнуровал крепкие туристические башмаки на резиновом ходу. Потом зарядил свою черную «лейку» пленкой повышенной чувствительности и достал из кармана пальто револьвер. Епифания, взъерошенная, закутанная в одеяло, сидела у огня и молча следила за моими приготовлениями.
Я разложил все орудия труда на обеденном столе: фотоаппарат, две запасные катушки пленки, револьвер, наручники из дипломата и неизбежные отмычки. Затем прицепил к связке Нуссбаумов вездеход и пошел в спальню. В ящике под рубашками лежала коробка с обоймами. Я завязал пять запасных патронов в угол носового платка, повесил на шею фотоаппарат и надел авиационную куртку, оставшуюся у меня еще с войны. Все нашивки с нее были спороты, чтобы не отсвечивали в темноте. К тому же она была подбита овечьей шерстью и очень подходила для зимних прогулок на свежем воздухе. Револьвер с патронами в правый карман, остальное добро — в левый.
Я наклонился к Епифании, скользнул рукой под одеяло и обнял ее напоследок.
— Ты приглашение забыл, — сказала она.
— Ничего. Я без приглашения.
— А бумажник? Его тоже оставишь?
Она была права. Бумажник-то остался в пиджаке. Смеясь, мы принялись целоваться, но она вздрогнула и отстранилась, зябко кутаясь в одеяло.
— Иди уже. Скорей уйдешь — скорей вернешься.
— Постарайся не нервничать.
Она улыбнулась, доказывая, что с ней все хорошо, но в распахнутых глазищах стояли слезы.
— Будь осторожней.
— Это мой принцип.
— Я буду ждать.
— Цепочку накинь. — Я взял бумажник и вязаную шапочку. — Ну все, мне пора.
Епифания рванулась ко мне по коридору, роняя по пути одеяло, словно нимфа, выходящая из волн. У дверей последовал еще один долгий влажный поцелуй.
— Вот. Всегда держи при себе. — Она сунула мне в руку какой-то маленький предмет.
Это был круглый кусочек кожи, на изнанке которого чернилами было грубо нарисовано дерево и две ломаные молнии по бокам.
— Это что?
— Оберег, талисман, амулет — это по-разному называют. Видишь символ? Это Гран Буа — очень могущественный лоа. С ним тебе никакие беды не страшны.
— Помнишь, ты тогда сказала, что мои дела плохи?
— Помню. Тебе и сейчас любая помощь пригодится.
Я сунул амулет в карман, и мы снова поцеловались, торжественно и невинно. Больше ничего сказано не было. Шагая к лифту, я слышал, как звякнула цепочка. Почему я не сказал ей тогда, что люблю ее?
Я доехал на метро до станции «Юнион-сквер», быстро сбежал по железным ступеням на платформу линии Интерборо, но поезд ушел у меня из-под носа. Прождав какое-то время и прикончив пакетик арахиса за один цент, я сел в следующий. В вагоне почти никого не было, но я не стал садиться. Поезд тронулся. Прислонившись к дверям, я смотрел, как уплывает грязная белая плитка.
Потом поезд въехал в тоннель и обогнул невидимый угол. Лампы в вагоне замигали. Железные колеса издавали орлиные вскрики. Я взялся за поручень и стал смотреть в темноту. Поезд набрал скорость, секунда — и в темноте промелькнули очертания заброшенной платформы.
Чтобы разглядеть ее, нужно было смотреть очень внимательно. Только свет нашего поезда, отраженный от покрытой сажей плитки, выдавал призрачное существование станции «Восемнадцатая улица». Большинство пассажиров, ежедневно в течение всей жизни проезжающих здесь по будням туда и обратно, ни разу не видели ее. На официальной карте метро этой станции не было.
Я разглядел мозаичные цифры, украшавшие каждую колонну, и темную пирамиду мусорных баков у стены. Потом мы снова въехали в тоннель, и станция исчезла как забытый сон.
Я сошел на следующей остановке под названием «Двадцать третья улица», поднялся вверх по лестнице, перешел дорогу, снова спустился в метро и за пятнадцать центов купил новый жетон. На платформе несколько человек дожидались поезда из центра. Я принялся рассматривать плакат с новой Мисс Рейнгольд,
[50]
которой кто-то ручкой пририсовал усы. Поперек ее лба красовалась надпись карандашом: «Сохраним здравый рассудок!».
Подъехал поезд с табличкой «Бруклинский мост», и все, кто был на станции, исчезли в вагонах, кроме старушенции, переминавшейся с ноги на ногу в дальнем конце платформы. Я прогулочным шагом двинулся в ее сторону, с притворным интересом рассматривая веселого джентльмена, получившего работу благодаря «Нью-Йорк Таймс», и симпатягу-китайчонка, уплетающего ломоть ржаного хлеба.
Старушенция не обращала на меня никакого внимания. На ней было поношенное пальто, на котором не хватало нескольких пуговиц, а в руках она держала хозяйственную сумку. Краем глаза я видел, как она вскарабкалась на деревянную скамейку и принялась вывинчивать лампочку.
К тому моменту, как я добрался до нее, она уже слезла и упрятала свою добычу в сумку.
— Напрасно вы мучаетесь, — сказал я. — Эти лампочки все равно не годятся: у них у всех резьба в другую сторону.
— Не понимаю, что вы такое говорите, — ответствовала старушка.
— Министерство транспорта специально везде ставит такие лампочки с обратной резьбой, чтобы их не таскали. В обычный патрон их не ввинтишь.
— Что вы такое придумали, не понимаю. — Старушка, не оглядываясь, поспешно ретировалась на другой конец зала. Я дождался, пока она скроется за дверью дамской уборной, и стал спускаться по узкой металлической лесенке у края платформы. Мимо с ревом пролетел экспресс.
