– Я вся внимание, госпожа.
– Поклянись, что сделаешь то, о чем я сейчас попрошу.
– Клянусь, госпожа.
– Детьми клянись, они для тебя дороже всего.
– Клянусь выполнить вашу волю.
Роксолане нелегко дались эти слова. Что, если валиде попросит оставить Сулеймана и добровольно удалиться от двора? Что, если потребует отвратить его от себя? Но в глубине души она почему-то чувствовала, что валиде не поступит так жестоко.
А та вдруг усмехнулась:
– Никого другого попросить не могу…
Роксолана тихонько коснулась руки валиде:
– Я все выполню.
Хафса несколько мгновений собиралась с силами, которых оставалось очень мало, потом тихонько попросила:
– Найди Фатьму-ханум.
Роксолана ужаснулась, неужели у валиде помутнение рассудка? Фатима давно умерла.
Но Хафса не дала ей возразить:
– Не твою Фатиму, а еврейку по имени Кира или Эстер, она жена Элии Кандали…
– Найду.
– Будешь давать ей денег, как я давала. Не спрашивай почему. Когда-нибудь поймешь… а может, и не поймешь…
– Где ее искать?
– В Стамбуле. Давай денег, у меня припасены, я все эти годы давала. Это лучшее, что ты можешь сделать для меня.
– Я сделаю, валиде.
– Иди, я устала. Самира тебе поможет…
За дверью покоев валиде Роксолану ждала Гёкче.
– А ты что тут делаешь?
– Меня Зейнаб прислала. Я тихонько.
– Пойдем…
Они шли к своим комнатам молча, и, только закрыв дверь, Гёкче шепотом поинтересовалась:
– Валиде умирает?
– Да. Не знаю, как долго еще продержится, но ей плохо.
Из своей комнатушки показалась Зейнаб, сделала знак Гёкче, чтобы та ушла, девушка неслышно удалилась.
– Что Хафса от тебя хотела? – в трудные минуты Зейнаб словно забывала, что перед ней Хасеки султана, начинала говорить с Роксоланой, как когда-то, – словно со своей дочерью.
Роксолана подумала, что Зейнаб что-то обязательно знает.
– Зейнаб, кто такая Кира, или Фатьма, или Эстер, как ее там зовут?
Ей показалось или старуха чуть вздрогнула?
– Кто тебе сказал?
– Ты ее знаешь?
– Да, но не бойся, тебе Кира не опасна.
– А Повелителю?
– Нет, только Хафсе. Потому она тебя звала? Небось просила, чтобы ты отравила Киру?
– Нет, просила давать ей денег, как делала много лет сама. За что она давала деньги этой еврейке?
Зейнаб проворчала себе под нос:
– Лучше бы тебе и не знать…
– Чего не знать? Зейнаб, когда-то ты говорила, что Исра занимается приворотом, теперь, кроме Исры, нашлась еще какая-то Кира. Может, сразу расскажешь обо всех тайнах, которые знаешь?
– Обо всех? – глаза старухи стали насмешливыми. – Госпожа, это слишком долго, пожалуй, я и до собственной смерти не успею. Но о Кире вот что вам скажу: если валиде давала ей деньги, то так тому и быть. У нее есть вина перед этой женщиной, есть. И если доверила эту тайну вам, значит, выполняйте то, в чем поклялись.
– Это плохо?
– Нет, просто ни к чему оно вам.
– Расскажи, в чем дело.
– Нет. Тайна не моя, говорить не могу. А валиде права, если сами не поймете, то оно вам не нужно. А вот Повелителю ничего не говорите.
– Как я могу лгать Повелителю?!
– А вы не лгите, – удивилась старуха, – просто не рассказывайте, если сам не спросит.
А в покоях валиде та шептала последние в своей жизни слова:
– Самира, помоги ей… помоги, слышишь?
– Рассказать все?
– Нет, не стоит. Просто помоги…
Верная служанка плакала, слушая, как шепчет мольбу о прощении ее любимая хозяйка:
– Простите меня, сын, дочери… простите за все… Прости, Самира, что пришлось столько вынести, столько молчать… Твои грехи на моей душе, ты безгрешна. Аллах меня покарает за все, но я заслужила.
– Нет, госпожа, Аллах милостив и все знает. Знает, что вы не ради выгоды столько лет в душе тайну хранили…
– Не успокаивай, сама себя корю сильней всего, тысячи раз уже за свой грех расплатилась, но он никуда не девался. Есть такие грехи, которые не простить.
Самира не соглашалась, твердила, что нет такого греха на душе Хафсы, принялась вспоминать всю ее жизнь, то, как жили сначала в Трапезунде, потом в Манисе, как все любили там Хафсу Айше, сколько доброго сделала людям, говорила о благотворительности, о раздаче милостыни и средства от всех болезней, даже об арбузном фестивале… Хафса, казалось, заслушалась, успокоилась, лежала тихо, больше не стеная.
За окнами уже забрезжил рассвет, когда Самира сообразила посмотреть на госпожу внимательней и поняла, что та давно не дышит! Когда испустила последний вздох валиде, ее верная хезнедар-уста так и не поняла, но застенала-закричала в горе, залилась слезами. В комнату вбежали служанки, тоже заголосили, призывая Аллаха принять душу усопшей.
С первыми лучами восходящего солнца валиде-султан не стало.
Нельзя очень плакать и сожалеть об умерших, этим им же и вредишь, но как сдержаться, если знаешь, что не раздастся больше в стенах гарема строгий голос его хозяйки, если высокая, стройная, несмотря на возраст, фигура валиде не появится на балконе, не прозвучит ее приказ всем идти в хаммам, на праздник или напоминание о намазе, который негоже пропускать…
Повелитель поздно ночью вернулся в Стамбул, но к матери зайти не успел. Перепуганный кизляр-ага в такую минуту забыл о своей нелюбви к Ибрагиму-паше, к нему побежал со страшным известием. И хотя все понимали, что даже не дни, а часы валиде-султан были сочтены, все равно известие обрушилось, словно гром с ясного неба.
Кто скажет султану? Прежний кизляр-ага не побоялся бы, но Ахмед-ага не чувствовал себя настолько в силе, чтобы не бояться султанского гнева из-за страшного известия. Никто не желал брать на себя роль черного вестника, а рассвет уже занимался… Ибрагим тоже не желал сообщать такую новость, придумал иначе: пусть верховный муфтий это сделает. Конечно, и Кемалю-паше не хотелось, тем более сам лежал, охая из-за сильной боли в правом боку, не ел, не пил, пожелтел весь, но со вздохами встал, со вздохами, едва передвигая ноги, отправился к султану.
Едва увидев поутру на пороге своих покоев чуть живого Кемаля-пашу, Сулейман и сам все понял.
– Повелитель, все мы принадлежим Богу, к Нему и возвращаемся… – прочитал суру «Аль-Бакара» муфтий. Сулейман отозвался:
