Мы и чувствовали, обживались, пускали корни в местную неторопливую жизнь, верили, что уж она-то — настоящая. Но однажды я увидела больше, чем следовало.
Я всегда была чересчур любопытной. Наверное, поэтому еще жива.
О тех, кто остался при храме, лучше не думать.
И не притрагиваться к черным, точно обуглившимся, алмазам, которые каждую ночь мне пытаются всучить, уговаривая, что камням уже не больно. Боль — это миг, а камни вечны.
Так чего бояться? И зачем бежать?
Но полдень — неподходящее время для мыслей о полуночных страхах. Я стряхиваю остатки дремы, потягиваюсь и прислушиваюсь.
Нет, не примерещилось.
— Подъем! — Я щелкнула Одена по носу. — Гроза скоро…
Принюхался. Нет, дорогой, ты пока не услышишь. Гроза где-то далеко, я чувствую ее приближение через землю и ветер, через замершую реку, которая желала бы напиться. Через опасения старого вяза, под которым мы устроили привал: дерево не уверено, что выдержит напор ветра. Оно столько уже гроз пережило, что каждая рискует стать последней.
Совсем скоро воздух загустеет, пропитается травяно-цветочными ароматами, исчезнут пчелы и шмели, птичий гомон стихнет.
Хорошо бы укрытие отыскать.
Все эти дни мы шли вдоль ручья, превратившегося в реку. Она же, вбирая подземные родники, ширилась, разрасталась, обзаводясь омутами и плесами, низкими топкими берегами, на которых прорастал рогоз. Его сердцевина была вполне съедобна. А в реке водилась рыба…
И еще беззубки.
И тот же мучной орех время от времени встречался. А Оден дважды выводил на гнезда куропаток.
С ним было неладно. Нет, Оден вовсе не стал обузой, как я того опасалась. Безусловно, одна я двигалась бы много быстрее и вряд ли решилась бы сунуться на луга — не люблю открытых пространств. И себя прокормить много проще, чем себя и кого-то кроме, но… сейчас мне было странно думать, что я могла пройти мимо.
Еще бы понять, что с ним творится.
Его раны затягивались довольно быстро, уступая травам ли, моим ли неуклюжим арканам или же врожденной его выносливости. Полагаю, уже одно то, что Одена перестали мучить, способствовало его выздоровлению. Как бы там ни было, но с каждым днем он все меньше походил на живой труп. Глаза перестали гноиться. И язвы на деснах почти исчезли, пусть Оден и плевался от вкуса молодых еловых игл. Как по мне, так даже ничего, кисленькие…
У него и ногти отрастать начали, такие тоненькие мягкие пластины поверх розовой кожи.
Вот только зрение не возвращалось. И отпечаток решетки на спине оставался неизменен. Аккуратные дырочки с белыми краями не гноились, но и не спешили зарастать, напротив, каждый вечер сочились сукровицей, словно издевались.
Моих сил явно не хватало, чтобы закрыть их надолго.
А если бы сил стало больше? В разы? В десятки раз?
Вряд ли снять это клеймо сложнее, чем изменить суть алмаза, наполнив камень предвечной чернотой.
Неправильные мысли, Эйо. Опасные. И прежде всего — для тебя самой.
Поэтому — молчи.
Мы успели добраться до скальной подошвы, когда грянули первые раскаты. Небо стремительно потемнело. Налетел ветер и, закружив сухое былье, швырнул его в лицо.
Весенние грозы опасны.
Синяя молния расколола небо.
— Скорей! — Я схватила Одена за руку и потянула наверх. Чутье подсказывало, что где-то рядом есть укрытие. Неважно, пещера, разлом, просто канава, но хоть что-то.
И в то же время гроза звала. Она звенела далекой грозной медью, скулила, словно храмовые флейты, и в извивах ветра мне виделась фигура Матери-жрицы.
Танцуй, Эйо, танцуй… ты же слышишь, как мир зовет?
Черный зев пещеры вынырнул из сумрака. Узкая. Тесная. И воняет серой, все-таки источники близки, как вода и обещала. Но ничего, главное, что Одену места хватит.
Железные псы не очень-то с грозами ладят.
— Осторожно!
Он все же шибанулся лбом. Запоздало выставил руки, нащупывая проход, и, опустившись на четвереньки, пополз. Вот так.
А первые капли коснулись земли. Нежно, лаская…
— Эйо!
— Нет… извини, но мне надо.
Надо спрятаться. Закрыть уши. Не поддаваться.
Но в небе кружились грозовые птицы и звали меня. По имени, по крови: пусть ее была лишь половина, но птицам достаточно. Их перья отливали всеми оттенками синевы. И само небо лежало на крыльях. Гроза звала.
Она так давно меня звала, а я не слышала.
Пряталась.
От чего? Разве мир не стоит того, чтобы быть услышанным?
Я стянула ботинки, отправив их в пещеру. Птицы торопили. Нельзя пропускать свою первую грозу… Она шла с юга, от моря. Зачерпнув соленые воды, несла их для меня. И кусок синего неба. Десяток беспечных звезд. Сотню нитей, что заставляют мир дрожать в предвкушении.
Скорее, Эйо, тебя ждут… только тебя и ждут.
Избавиться от одежды — ком швырнула, не глядя, уже не боясь, что вымокнет.
Ветер кружил. Ласкал кожу, царапал когтями пыли и тут же зализывал нанесенные раны. Там, выше, надо мной открывалось сердце грозы. Оно стучало и звало.
Лети, Эйо, танцуй.
Отпусти себя, послушай, как гроза поет. Тяжелые горячие капли касаются кожи…
Желтые ветви молний прорастают на небе. Одна за другой. Все ближе и ближе.
Камни трещат.
И вода, всюду вода… кружись, Эйо. Быстрей. Легче.
Не бойся ничего. Вспомни, как молнии садились на раскрытые ладони Матери-жрицы. Выше руки. Попроси у неба… оно отдаст…
И я тянулась, умоляя позволить прикоснуться. Я ведь тоже могу подержать молнию в руках… хотя бы мгновение. Небо почти согласилось. Оно потянулось ко мне, сбрасывая один за другим покровы черноты, пока не осталось яркого, ослепляющего сияния новорожденной молнии.
Моей.
Сейчас она сорвется огненной каплей и развернет в полете рваные крылья.
Опустится мне на ладонь…
Признает Эйо…
Я задержала дыхание.
И оказалась на земле, придавленная немалым весом пса.
Что он тут делает?
Пусть убирается! Это моя молния! И только моя! Я выпью ее до дна…
Он что-то кричал в лицо, а я не слышала. Я молча отбивалась, пытаясь выскользнуть из объятий пса, но Оден не собирался отпускать. Небо весело грохотало, а молния, моя молния, ударила в камни. Брызнул гранит, и волна жара прокатилась по коже.
Вот и все.
Я заплакала от огорчения. Я ведь ждала эту молнию так долго… грозы меня не звали. Всех, но не меня. Мать-жрица учила их слушать, и я старалась, я очень старалась, я знала, что старше многих, но… грозы меня не звали.
