— Здесь не лес, но тебя никто не обидит, Эйо.
Я надеялась, что Оден знает, о чем говорит.
В резиденции наместника нам не слишком обрадовались. Не знаю, что именно я ожидала увидеть, но передо мной предстал очередной белоснежный дом, выстроенный в классическом стиле. Крылья. Колонны. Портики и ступени со статуями. Кованые короны газовых фонарей. Тишина холла, в которую Оден ступил так, словно имел полное право распоряжаться и здесь. А охрана осталась за воротами, вздохнув, кажется, с немалым облегчением: подозреваю, что у них был приказ доставить нас вовсе не сюда.
Дворецкий с ледяным взглядом.
Ожидание.
Мое отражение в натертом до блеска полу.
Хозяин, раздраженный и раздражения не скрывающий. Несколько вежливых фраз, словно выпадов шпаги. И он сдается.
Нас провожают.
Точнее, Одена, а я так, неизбежным злом… и чем дальше, тем сильнее хочется сбежать. Этот дом большой и мертвый, хотя некогда был живым. А коридор темен, длинен, как тот, который в моем сне.
— Девушка останется со мной. — Оден не спорит, он ставит в известность.
Апартаменты в бирюзовых тонах под стать дому — огромны, изысканны и мертвы. Я осматриваюсь, потому что лучше ковер разглядывать — роскошный, мягкий — или вот обои, картины в посеребренных рамах… гардины… мебель… что угодно, но не Одена.
Слишком он чужой.
— Сейчас ты примешь ванну, — его тон снова меняется, становясь ласковым, пожалуй, так с детьми разговаривают, — и переоденешься. Обед подадут. Чего бы ты хотела?
Сбежать.
— Мы здесь… надолго?
Оден плотно задергивает шторы, запирая комнату от солнечного света.
— На пару дней. Виттар по ту сторону Перевала, а тот, как я понял, закрыт. И пока передадут оптограмму, пока он обернется…
В темноте мое лицо не вызывает у него отторжения.
— А потом ты мне поможешь?
— Конечно, моя радость.
— Ты бы определился… — Прикусываю язык, готовый уже обозвать его собакой. — Или родничок, или радость.
— А почему нельзя и то, и другое? — Вот когда он меня обнимает, страхи уходят.
И я сама цепляюсь за Одена, пока он еще есть, тот, которого я знала.
Скоро исчезнет.
Я ведь не глупая, я понимаю, что дорога — это одно, а дома, подобные нынешнему, — другое. В них таким, как я, не место.
Оден, чувствуя мое настроение, отсылает прочь служанок. Правильно, я сама способна ванну принять. И с платьем управлюсь, пусть и великоватым, неудобным.
Зато чистое.
И новое почти… это несколько примиряет меня с действительностью.
Но все равно я чужая здесь, и эта мысль не дает мне покоя. А ночью я не могу уснуть.
Слишком тихо в доме.
Перина чересчур мягка. А шелковые простыни и вправду скользкие, льняные лучше…
Сорочка, выданная мне молчаливой горничной, мешает.
— Ты права, — Оден помогает выпутаться из ситцевого плена, — без нее тебе лучше.
Суматошная ночь. Бестолковая. Жадная. Пока еще для двоих, но дом наблюдает. Он дает нам время. Еще день. И еще ночь. И снова день… их много, и чем дальше, тем сильнее нервничает Оден, которому не нравится это затянувшееся ожидание.
Перевал закрыт?
Но телеграфная линия работает. И наместник, которого я видела лишь однажды, — не скажу, чтобы мне так уж хотелось продолжить это случайное знакомство, — уверяет, будто доложил о нашем появлении. Ему самому наверняка хотелось бы избавиться от незваных гостей.
Нет, Одену рады, а вот я…
Я альва.
Я враг.
Я недоразумение, с которым приходится мириться из-за чужого каприза.
Чтобы понять это, хватило одной прогулки по дому. Мне надоело сидеть взаперти, да и просто было интересно, ведь особняк стар, куда как старше наместника с его семейством, и выстроен был отнюдь не для псов. Под каменными панелями я пусть не сразу, но услышала живое сердце дома, и оно, почуяв во мне кровь альвов, позвало.
Ему так хотелось поговорить с кем-то.
А я просто любовалась… барельефами. Стеблями колонн, которые распускались тончайшими ветвями капителей. Зеркалами, что некогда вросли в стены. И молодыми еще, едва разменявшими сотню лет, чашами фонтанов. Вода шептала о корнях, которые глубоко уходили в плодородную почву Долины, до самой каменной подложки…
Мне было почти хорошо, однако взгляд — не хозяйки, кого-то из слуг, но высшего ранга, — пойманный в зеркале, разрушил очарование момента.
— Вам лучше будет вернуться, — холодно произнесла женщина в сером платье и губы поджала, словно сама необходимость разговаривать со мной унижала ее.
Я вернулась, спиной ощущая назойливый взгляд. За что они боялись? За ковры? За мебель? За столовое серебро? За то, что кто-то вдруг узнает обо мне… это же так неприлично. Нет, я не жалуюсь, но вечером Оден — по вечерам он уходит на час или на два, и становится совсем невыносимо — говорит:
— Пожалуйста, не выходи больше.
— Совсем?
— Без меня. — Он за спиной, всегда за спиной, потому что к лицу моему так и не привык. — Это чужой дом, Эйо…
И здесь свои правила, изменить которые Одену не под силу.
— Я не хочу, чтобы кто-то тебя оскорбил или причинил вред. — Он касается губами макушки. — Мне не нравится то, что здесь происходит. Повода для претензий нет, но предчувствие нехорошее.
— Тогда давай уйдем.
В дороге все вернется на круги своя. Точнее, я знаю, что по-прежнему уже не будет, но все равно хочется верить в лучшее.
— Не уверен, что нас отпустят. Эйо, сейчас послушай меня очень внимательно.
Слушаю. Стараюсь, во всяком случае. Если он еще шею поглаживать перестанет, то внимания прибавится в разы.
— Если вдруг что-то произойдет… например, ты останешься одна.
Здесь? Одна?
— …и кто-либо попытается тебе угрожать, не важно чем, скажи, что ты находишься под защитой дома Красного Золота. И под моей лично.
— А я нахожусь?
— Конечно. — Оден развернул меня и, приподняв подбородок, заглянул в глаза. — Ты моя радость.
Возможно. Только видеть меня он все еще не может, заставляет себя, ломает, но разве есть смысл в насилии? Он закрывает глаза и касается носом носа.
Смешной.
— Мое возвращение выглядит странно, и разведка не пройдет мимо. Тронуть тебя или меня они не посмеют. Но вот запугать попытаются. Просто не верь. Что бы тебе ни говорили — не верь.
Не верить?
Я умею. Меня хорошо учили.
