– А веснушки? Откуда у меня эти веснушки? У
меня же волосы не огненные?
– Они с возрастом пройдут, отбелятся. Их не
будет. Это все не главное, доченька.
– А что же главное?
– Пусть у кого-то гуще волосы, красивее нос.
Пусть у кого-то нет веснушек. Зато у тебя есть и будет то, чего нет у других
девочек.
– А чего нет у других девочек?
– У тебя есть исключительная судьба. Ты
особенная. Ты всегда должна знать, что ты особенная. Даже в родильном доме ты
выделялась среди всех детей. Ты не похожа на остальных, и ты никогда не будешь
одной из серой массы.
Тогда я еще не могла понять, о чем говорила
моя мама, но я смогла это запомнить. Я уткнулась ей в грудь и почувствовала,
как мне тепло. Дом, приятные запахи и родная мама… Как же хорошо… Как хорошо…
Я не знаю, как я прожила следующие два дня.
Иногда я впадала в панику или депрессию, но Костыль тут же делал мне укол, от
которого мне становилось значительно легче. А затем он повез меня в клинику,
мне сделали пластику, чтобы убрать шрам. Правда, операция прошла не совсем
удачно, и мне пришлось пролежать в клинике месяц. Весь месяц в клинике дежурил
один из людей Костыля, поэтому я даже не помышляла о побеге. Костыль приезжал
ко мне через день. Привозил цветы, фрукты и говорил, что я стала просто
красавицей. Я просила у него зеркало, смотрела на свое отражение и отмечала,
что от прежней красавицы не осталось даже следа. Шрам стал поменьше и потоньше…
Но он остался. Порез был очень глубоким, и врачи ничего не могли поделать.
Когда подошло время к выписке, я тихо спросила:
– Как там Сережа?
– Нормально, – даже не смутился Костыль.
– Что значит – нормально?
– Жив, здоров, работает. У него работы всегда
много. Ты же это знаешь.
– А обо мне он хоть иногда вспоминает?
– Каждый день, – уверил меня Костыль. – А раз
в неделю, исправно, каждое воскресенье, ездит к тебе на кладбище. В прошлое
воскресенье оградку покрасил, цветы посадил. Одним словом, облагораживает твой
участок, так сказать.
– На какое кладбище?
– На обыкновенное. Мы же тебя похоронили,
Нина.
– Как это? Когда?
– Ты ж еще месяц назад погибла в автомобильной
аварии. Тебя уже месяц как в живых нет. Тебя вообще нет. Понимаешь?
– Не понимаю.
Ровно через час мы приехали на кладбище и
подошли к небольшому деревянному кресту, вокруг которого были сложены десятки
увядших роз. На кресте, под стеклом, висела моя фотография, где я улыбаюсь
счастливой улыбкой и поправляю свои волосы. На фотографии я очень красива,
потому что на моем лице еще нет этого страшного шрама, да и не только на лице.
Нет шрама в моей душе. А под фотографией табличка с моим именем и даты. И
надпись, что по мне скорбят мои родные и близкие. Ноги у меня подкосились, и я,
чтобы не упасть, взяла Костыля за руку.
– Памятник тебе еще приличный не поставили.
Извини, – сказал он. – Поставим позже, надо, чтобы земля улеглась. А проводили
мы тебя с почестями, как положено. С оркестром. Только гроб был закрытым,
потому что обгорела ты сильно. Я Сергею сказал, что ты переживала сильно после
того, как он уехал. В тот же вечер напилась до бессознательного состояния, села
за руль моей машины, доехала до обрыва, прямо с него упала и сгорела там
заживо. Мне ради такого дела даже пришлось свою тачку с обрыва скинуть. Правда,
я старенький «форд» отдал, мне его совсем не жалко. А за руль мы труп посадили
по-настоящему обгорелой девушки твоего возраста. В морге купили. Так что,
Нинка, все сделали в лучшем виде. Комар носа не подточит. Денег это, конечно,
стоило, но теперь ты у нас официально покойница. Менты как увидели
свидетельство о смерти, сразу вычеркнули тебя из розыска. Теперь ты, Нина,
свободна. Свободна как птица. Наслаждайся, родная, свободой. Дыши полной
грудью. Не была ты замужем ни за каким ублюдком, сестры у тебя никогда не было.
Ты теперь Костылева Руслана, и живем мы с тобой официально уже три года, а до этого
ты в глухой деревне жила, оттуда я тебя и привез. Из глухомани притащил и
женился. Держи документ.
Костыль достал из кармана паспорт и протянул
мне. Я открыла первую страницу и посмотрела на свою фотографию… Я не была
похожа на себя прежнюю, потому что через все лицо шел шрам.
– А как же Сергей?
– А что Сергей? С Сергеем ты больше никогда не
увидишься. Он совсем тронулся от своего горя и за неделю потерял часть моих
денег. Я наложил штраф на его компанию, и мы разошлись. Теперь у меня другой
финансист. Так что, Нинка, вернее, Руслана, я обещал вытащить тебя из дерьма,
вот и вытащил. Теперь ты моя законная жена. Ты мне должна быть благодарна до
конца своей жизни. Я все проблемы расхлебал, теперь живи и радуйся.
– Чему? – опешила я.
– Новой жизни, дорогая. Новой жизни! Мне даже
предложение тебе делать не нужно и к алтарю тащить, ты и так моя законная жена.
Я положила букет, который подарил мне в
больнице Костыль, на свою могилу и на ватных ногах пошла к машине. У меня не
было слез и вообще каких-либо эмоций.
Все последующие дни я вообще ничего не
понимала. Мир, в котором мы жили вдвоем с Сергеем, рухнул. Воспоминания о нем
терзали мне душу. Иногда казалось, что теперешняя моя жизнь лишь сон, что
сейчас я проснусь, и все будет как раньше, когда я была вместе с Сергеем, была
по-настоящему счастлива и любима. Но порой душевная боль становилась
невыносимой, и тогда я бегала по дому за Костылем, просила сделать мне
успокаивающий укол. Часто Костыль отказывал мне, говорил, что у меня началась
наркотическая зависимость, и это опасно. Я не слышала его доводов. Мне было
плохо, сильно ломило тело. Я кричала, устраивала истерики, била посуду.
Однажды, не выдержав, я ворвалась в
бильярдную, где Костыль собрал своих стриженых братков. Судя по всему, решались
важные проблемы. Народу было полно, но я не обратила на это никакого внимания,
рухнула перед ним на колени и протянула свои обколотые руки:
– Женя, родной, уколи меня, пожалуйста. Ну
уколи… – Я заплакала.
Костыль изменился в лице.
– Иди наверх! Ты что, не видишь, я занят! –
рявкнул он.
– А ты меня уколи и решай дальше свои вопросы.
Если занят, попроси кого-нибудь из пацанов или дай мне дозу, я сама уколюсь… Я
уже кололась. У меня получится.
Даже братки почувствовали себя неловко. Озверевший
Костыль ударил меня ботинком в лицо. Он чуть не задохнулся от ярости.
