Я часто задумываюсь, что именно привлекает людей к профессии, в которой требуется так безошибочно чувствовать границу между сознательным и бессознательным, между бытием и смертью? Частые самоубийства в их среде принято списывать на доступность орудия, но что-то в этом юноше подсказывает: причина гораздо сложнее. А Бетани? Человек с улицы собирается поджарить ей мозги в ходе процедуры, воздействие которой до конца не изучено, — а она рада-радешенька. Абсолютное доверие одной, абсолютная власть другого и полное отсутствие каких-либо уз между ними — веселенький эмоциональный контракт, ничего не скажешь, думаю я, наблюдая за тем, как он поправляет положение стоящего на журнальном столике ящика. Анестезиолог подносит к ее губам резиновый кляп, и Бетани с несвойственным ей послушанием широко открывает рот. Ее голые пятки вымазаны — кажется, в земле. Медик косится на повязки, но не задает ни единого вопроса — ни о причине травмы, ни о том, что она вообще здесь делает.
— Готова? — спрашивает он. Бетани кивает. Для обоих происходящее — рутинная процедура. Он прикладывает маску, накрыв рот и нос Бетани, затем влажной губкой протирает ей виски.
Через какое-то время ее веки смыкаются: анестезия подействовала.
Жду, затаив дыхание. Медик запускает таймер и прижимает электроды к ее вискам, но через несколько секунд недовольно хмурится.
— Ее мозг выработал сопротивляемость, — бормочет он.
Таймер отсчитывает секунды. Пять, шесть…
— Откуда вы знаете? Я думала, мышечные релаксанты и наркоз для того и применяют, чтобы реагировал только мозг.
— Мельчайшие внешние признаки есть всегда. А я их не вижу. Говорю вам, аппарат работает нормально, но толку нет никакого.
Десять секунд истекли. Он убирает электроды. Бетани по-прежнему не шевелится и, даже пальцы на ногах не поджимаются, будто побеги папоротника. Где-то в глубине дома звонит телефон.
— Попробуете еще раз? — шепчу я. — Подольше?
Губы медика превращаются в тонкую неодобрительную линию.
— Дважды за день — рискованно.
— Вы же говорите, ее мозг нечувствителен. И потом, все пациенты разные. Верно?
Вид у него раздраженный.
— Пусть придет в себя. Тогда я и приму решение.
Две минуты спустя веки Бетани начинают трепетать, и она распахивает глаза. Снимаю маску — вокруг рта остается розовый след, будто гримаса печального клоуна.
— Ни хера у вас не вышло, — мычит она сквозь резиновый кляп.
Ее лицо обвисло и странно перекосилось, на лбу выступила испарина. Даже волосы кажутся грязными, как будто электричество выжало из нее все соки и каким-то образом перенесло ее на несколько лет в будущее. Она выплевывает кляп.
— Давай еще раз. И не как сейчас, придурок, а нормальную дозу. Тридцать секунд.
Моргнув, анестезиолог отвечает мне:
— Двадцать.
После чего закатывает рукава, подбирает резиновый кляп и принимается обтирать его бумажным полотенцем. Наблюдая за его действиями, я вдруг замечаю на его руках следы уколов. И только теперь зависимость, о которой я должна была бы догадаться с самого начала, расталкивая соседей, встает на свое место в картине событий.
— Мало, — возражает Бетани, уже уплывая в забытье. — И вообще, что ты за доктор?
Он быстро затыкает ей рот резиновым кляпом.
— Доктор, который боится, что его лишат права практиковать? — продолжаю я, дождавшись, пока глаза Бетани закроются.
Он холодно улыбается:
— Уже нет. Я свое отбоялся. Лицензию у меня отобрали еще в прошлом году.
И это я должна была сообразить сама.
— Придется вам назвать и причину.
— Пожалуйста, — говорит он, проверяя положение регуляторов на металлическом ящике. — Я убил пациента.
Боже правый…
— Таким же аппаратом?
На секунду задумывается:
— Нет. Тот был посовременней.
— Значит, он умер во время электрошока?
Я слышу, как панически взлетает мой голос.
Он смотрит мне в глаза:
— А что, у этих ящиков есть и другая функция? Да. Но одного раза с меня хватит. Двадцать секунд — максимум, на что я соглашусь. Свою позицию я высказал изначально.
«А если снова осечка? Что тогда?» — думаю я.
— Хотите, чтобы я остановился?
— Нет, — говорю я, презирая и себя, и его. — Раз уж вы здесь, делайте свое дело.
Он жмет на кнопку, и мы оба затаиваем дыхание. Пальцы на ногах Бетани слегка подергиваются, но этим все и ограничивается, и только к концу, когда двадцать секунд почти истекли, она издает еле слышный звук — тихий вздох, предвестник стона.
— Думаете, подействовало?
Медик встает, проверяет мобильник, хлопает по карманам, а затем направляется прямиком к двери.
— А это выясняйте уже без меня.
— Стойте, — говорю я. — Послушайте. Вашего имени я не знаю. Если меня спросят, то я вас в глаза не видела. Оборудование не ваше. Полиция вас никогда не найдет. Если окажется, что эффекта снова не было, попробуете еще раз?
— По-моему, вы меня не слышали, — говорит он, стоя в дверях. — Я уже все объяснил. Я убил человека и должен с этим жить. Это не значит, что я готов повторить ту же ошибку.
— Пожалуйста! Останьтесь хотя бы, пока…
Он уже вышел. Я знаю, что догонять его бесполезно, решение принято и таково условие его сделки с Недом, а главное — со своей совестью.
Через пять минут во дворе заводится машина, и в ту же секунду Бетани открывает глаза. Убираю маску с ее лица, подставляю ладонь. Она выплевывает кляп, берет протянутый стакан воды и жадно пьет. Вид у нее еще истерзаннее, чем раньше. Глядя на нее, я чувствую себя запачканной.
— Здравствуй, Бетани.
Она поднимает на меня мутный взгляд и мычит краем рта:
— Привет, Немочь. Опять не вышло.
Разочарование похоже на острый привкус какой-то гадости.
— Он уехал.
— Почему?
Похоже, у нее свело нижнюю челюсть.
— По причинам, с которыми не поспоришь.
Остальных я обнаруживаю на кухне, где они мрачно о чем-то переговариваются.
— Хэриш Модак звонил, — сообщает физик, подняв глаза. — Он уже в пути.
Меня захлестывает удушливая волна.
— И что теперь делать?
Он пожимает плечами:
— Не знаю.
Наши глаза встречаются. Вынести его взгляд я не в состоянии. Поражение давит на плечи, словно хомут. Как будто меня впрягли, тянут за шею и я бреду по кругу, увязая в грязи. Заметив мое состояние, Фрейзер Мелвиль сочувственно касается моей руки, но, почувствовав, как я напряглась, отдергивает ладонь.
