Глупые чаяния.
Внутри полутемного шатра люди толпились вокруг маленького возвышения, пялясь на сцену и некую женщину. Сначала я увидел ее лицо: волнующе прекрасное, страстное, лишенное возраста. Волосы забраны вверх и зачесаны в тугой узел, что балансировал у нее на голове, будто мяч. Сперва мне показалось, что голова плавает отдельно, в подвешенной раме – белое пятно на фоне завешенных черным декораций, но когда наши глаза привыкли к полумраку, я понял: окаймлявшая лицо темная рама – ее собственные, затянутые в черное трико ноги. С ее шеи, подрагивая, свисал овальный медальон, улавливая свет и расплескивая его по залу. Мы с Томми ахнули и переглянулись. Не удивительно, что Пастор Фелпс осуждал это место с безопасной кафедры: от этой маленькой балерины веяло таким бесчестьем; впрочем, и гордостью тоже, и еще чем-то диким, что необычайно усилило мое беспокойство. Томми тоже в смятении перебирал в пальцах каштаны. Мы разглядывали маленькую фигурку – ноги закинуты назад, спина прогнута, словно у скорпиона. Мы смотрели на нее очень долго. Затем, пока заполнялся шатер, она принялась медленно ослаблять хватку ног и голеней, и медленно, очень медленно, с огромной осторожностью, распутываться. Это выглядело абсурдно, пугающе и одновременно очаровательно и чудесно – словно верблюд у нас на глазах проходил сквозь игольное ушко.
Когда женщина медленно разогнулась из позы скорпиона, мы разглядели, какого она крошечного телосложения. Весь ее торс, а также ноги и руки, облегало цельное черное трико, и лишь от талии стояла жесткая юбочка. Что-то живое зашевелилось внутри меня, скручивая кишки.
– Милдред меня наказывает, – пробормотал я Томми. – Пойдем.
– Нет. Я остаюсь, – отрезал Томми. – Смотри, она завязывается в другой узел!
И точно – балерина снова опустилась на живот, держа на каждой ноге по подносу с бокальчиками мадеры. Кажется, можно было заплатить два пенса, подойти, взять стаканчик и выпить, а затем поставить обратно на поднос.
– Херес везут из Испании, – прошептал Томми. – Понюхаешь – и уже пьяный.
Я попытался воздержаться от дыхания вообще; Господи упаси, чтобы Пастор Фелпс увидел меня одурманенным! Теперь, все еще балансируя подносами и дюжиной бокалов, сгруппировавшись в такой же неудобный узел, женщина запела. Я напрягся, сквозь гомон пытаясь расслышать мотив. Песенка оказалась вполне мелодичной, но без слов, и отчего-то невыразимо тревожной и мучительной. У балерины был тихий надтреснутый голос, и в перезвоне льющихся нот звучало что-то странно знакомое, хоть я и не мог определить, что.
Может, повинно это одинокое пение без слов. Или, может, то, что последовало. В любом случае, непостижимым образом я вдруг разрыдался – удивительная ноющая тоска, смешанная с радостью, терзала мои внутренности и злила Милдред.
Вдруг балерина замолчала на половине ноты. Сначала я подумал, что она просто сбилась с ритма и начнет петь с начала – но она словно потеряла интерес к представлению и потухла, потому что вдруг повисла рваная тишина. По небольшой толпе пополз шепоток; Томми переминался с ноги на ногу.
– Давай, продолжай, – пробормотал он.
Внезапно у меня перехватило дыхание, и я покачнулся. Она смотрела на меня! Прямо в глаза! Могу поклясться!
В этот момент балерина швырнула поднос на землю, и меня неудержимо затрясло. Мне показалось, что я снова тону. Я был не одинок в своих страхах – несколько женщин закричали, когда балерина бросила поднос. Он взлетел высоко в воздух, медленно, словно поддерживаемый незримой рукой. Затем достиг высшей точки траектории и с жесткой внезапностью рухнул на пол. Бокалы с хересом разбились, со звоном разлетевшись веером золотых капель, пахнущих сладко, резко и запретно; вокруг снова закричали и заахали.
– О Господи! – пробормотал я.
Теперь балерина раскручивалась, но очень поспешно, нетерпеливо распутывая узел своего тела. Наконец освободившись, она принюхалась, не обращая внимания на толпу, которая, нервно переминаясь, уже бросала в женщину шарики из бумаги и леденцы.
И долю секунды, что, кажется, длится час, я вновь тону. Меня уносит обратно в воды наводнения, в церковь Святого Николаса, и воспоминания обрушиваются неумолимо, как удар в живот.
Мой Ангел рядом. Я в золотой кроватке с прутьями; я слышу женский голос, поющий колыбельную: Засыпай, крошка, на вершине…
Меня охраняет покрытый щетиной зверь с золотисто-оранжевыми глазами.
Затем я слышу голос отца – он зовет меня сквозь толщу воды, умоляя вернуться. Помню, как выпрыгиваю на поверхность и вижу воздушный шар – сутану Пастора, словно пузырь веры. Я тону снова и на сей раз попадаю в Ад.
Мой Ангел исчез, а золотая колыбелька обратилась в ржавую клетку. Я лежу в луже крови. И слышу крик – высокий и пронзительный, пробегающий вниз и вверх по позвоночнику, будто ноготь по грифельной доске.
Да: я это помню. И тотчас же сердце мое принимается безумно стучать и биться в ребра – точно зверь в клетке, рвущийся на свободу. Акробатка указывает на меня. На ее лице и гнев, и гордость, и необузданность, и красота, и отчаяние – все вместе. Томми хватает меня за руку.
Время застывает.
И остается застывшим.
Мне необычайно повезло – я во многом сын своего отца. Ибо, застряв в замершем времени, я вдруг ощутил, как во мне растет необычайный покой, и ощутил присутствие Пастора Фелпса – будто он рядом, во плоти. И тогда я глянул в глаза женщины, и вся сила веры сказала мне здраво и взвешенно: я ее не знаю. Лицо, пуанты, маленькая пачка, торчавшая от бедер, – ничто в Акробатке мне ни капли не знакомо. И ничто, понял я, не может быть дальше от моего мира и тихой, размеренной жизни в Тандер-Спите – в этом я мог поклясться по-ложа руку на сердце. Сердце, которое, хоть и продолжало бешено стучать внутри, не ощутило ни водоворота узнавания, ни шевеления воспоминаний, ни даже инстинктивного прилива любви или ненависти. Ничего. Ничегошеньки.
Только желание убежать и вернуться к отцу, и к церкви, и к Богу, к безопасности, под защиту дома.
– Пойдем, Томми! – прохрипел я, схватив его за руку так сильно, что он вскрикнул от боли. – Пойдем!
И мы сбежали из этой юдоли ужаса и порока – вокруг летали конфеты, в нос бил запах хереса, а в ушах воспоминанием звенела глухая песенка без слов.
…застряла здесь. Делать нечева. НЕЧЕВА, савсем.
Затем в какойта день я прасыпаюсь и я ДЕТА ЕЩО. Темно. Я тресу КЛЕТКУ. Я кричу и кричу. Де я, кричу.
Лонданские Доки. Это был НЕВОЛЬНЯЧИЙ КАРАБЛЬ, гаеapum Капкан. Я в нем диржал рабоф. Африка, Жоржыя. Жоржыя, Африка. Туда-сюда, вот так. ТЕПЕРЬ другое. Гаразда КАФАРТАБИЛЬНИЕ, гаварит Он. Больше места! Эта КАВЧЕХ. И Он уходит, смяясь.
Десь есть мущина, Хиггинс, он меня кормит, меняет ВЕДРО. Када мы атплываем, спрашываю я. И куда.
Он не знает или так гаварит.
Но Он сказал мне, что есть СПИСАК, u када мы дастанем все па СПИСКУ, мы сможэм вернуца дамой.
