По дороге назад я сидел в вагоне, прижимая склянку к груди; остальные коробки были сложены на багажной полке. Я представлял внутри крошечную полоску плоти, что некогда соединяла ребенка и его мать.
Чьего ребенка и чью мать?
Почему Акробатка продала склянку моему отцу?
И почему тот ее сохранил?
Неужели уже тогда я догадывался об ответах на эти вопросы, но отрицал их всей душой?
Я пребывал в горестном состоянии, когда наконец вернулся в свое жилище, где миссис Фуни, заметив, что я бледен, засуетилась надо мною с бутылками горячей воды, чашечками чая и домашней сдобой, а Тилли прикладывала мою раковину к уху, слушала море и болтала о куклах на полу кухни. В конце концов я не смог более выносить эту домашнюю умиротворенность: глаза мои наполнились слезами, и, извинившись, я выбежал прочь, прижимая склянку к груди.
Несколько дней я провел, запершись в спальне, пребывая в глубоком, бездонном упадке духа: я смотрел на склянку, а склянка смотрела на меня. Удивительно, как стекло не треснуло по дороге из Тандер-Спита или не потекло. Маринад оказался густым и темным. Пуповину я различал с трудом: полукруглая, сужающаяся к кончику штука плавала во взвеси. На дне виднелся какой-то осадок – черный и как будто с песком. Может, разложившаяся плацента? – недоумевал я. Я не знал. В женских телах и их функциях я разбирался не больше, чем в географии планеты Марс. Наверное, стоило выкинуть эту склянку – там и тогда.
Но я этого не сделал; я поставил ее на каминную полку – словно единственное, что осталось у меня в мире.
Я буквальна переполнина этим лекарствам, оппиям. Мы в Мори уже пять или шэсть месяцэв, как гаварит Хиггинс. Кавчех запалняица, и чем большэ он запалняица, тем большэ дают нам оппия. Пустых клетак асталась очинь мала. Всю ноч – вой, крики и пуканне. Хиггинс, Стид и Баукерсутками играют в карты. Капканн пьет свой КЛАРЕТТ и гаварит пра Калещую Каралевы и времена рабатаргоат.
И што нам нужэн НОВЫЙ МИР, де никаму не предеца РОБОТАТЬ. Все гаварит и гаварит аб этай идеи. Мой Другой Бизнэс, как Он эта называит.
Затем мы дастигаем берегоф МАРОКА.
Ой, Дарагуша. Гатова разделить свой ДОМ с милым ДЖЭНТЕЛЬМЕНАМ? гаварит мне Капкан, пакручиная УССЫ.
Глава 21
Метаморфоза
Нет дыма без огня, верно? Так ведь говорят о слухах. Огонь может вспыхнуть везде, где есть трутница и кремень или молния. И никогда не скажешь, куда поползет пламя или поплывет дым.
Вот каков последний слух, переходящий из уст в уста в лондонском обществе: мисс Фиалка Скрэби – говорят, анонимный соавтор противоречивой книги мсье Кабийо «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande», изданной на прошлой неделе, – ко всеобщему потрясению, стала воинствующей вегетарианкой.
Более того, этот слух – правда.
Мистер Генри Сольт, последний раз видевший мисс Фиалку Скрэби, когда она удалилась с честного собрания неплотоядных, что-то бормоча о свиной отбивной, был приятно удивлен ее присутствию на ноябрьской встрече Вегетарианского Общества – события, в ходе которого гость-вегетарианец, бывший владелец скотобойни, произнес назидательную речь, и состоялась выставка гравюр, изображавших ужасы вивисекции.
В конце собрания Фиалка Скрэби, морщась в равной степени от волнения и возбуждения, приблизилась к трибуне, неся закрытое серебряное блюдо, и сделала объявление.
– Меня зовут Фиалка Скрэби, и я пишу книгу о вегетарианской кухне, которой надеюсь бросить вызов достижениям самой миссис Битон!
Вот! Сделано! Фиалка прикусила губу и скромно опустила взгляд на свое увенчанное крышкой блюдо.
Публика, до которой долетали слухи об обращении Фиалки, ахнула и зашепталась, поражаясь интригующей смеси скромности, самонадеянности и увлеченности молодой женщины. Жир, ничего не подозревающий о впечатлении, которое произвела хозяйка, критически изучал плакат. С ужасным изображением таких же, как он, собак в клетках, снова напомнивший ему худшие моменты его щенячьего детства. Рот Жира пересох от страха, и он тяжело задышал, высунув язык, словно кусок ветчины.
– А теперь попробуйте вот это, мистер Сольт, – предложила Фиалка Президенту, сдергивая крышку с тарелки и открывая странный, но необычайно изысканный вариант amuse-gueules
[106]
из протертой спаржи, мусса корня сельдерея, грибов в желе и острого винограда, украшенных цедрой апельсина, дудником и листьями папоротника. – Мой собственный рецепт!
Вегетарианцев изумила подобная смелость видения, и они оживленно зашептались группками. Их выводы: скорее всего, прощай, вареная репа! Пусть мистер Сольт решит нашу судьбу!
Мистер Сольт, и сам не кулинарный невежда, отведал. Первый кусочек свидетельствовал о том, что мисс Скрэби знает толк в чесноке. Второй – что она обладает природным чутьем В отношении своенравных капризов паприки. Третий – что она мастерски сочетала текстуру и вкус, форму и содержание, свежее и вареное. Он прожевал и изрек:
– Провозглашаю эту юную особу гением.
Когда рев одобрения поутих, мисс Скрэби, вспотевшая от напряжения и покрасневшая до корней волос, впрочем, гордая произведенным впечатлением, заявила:
– Я изобрету и запишу рецепты коллекции вегетарианских блюд, настолько вкусных, насколько можно представить. – Мистер Сольт милостиво улыбнулся. – Могу я попросить вас поддержать это начинание?
Блюдо передали по кругу, и через пару минут угощение Фиалки уже смели.
– И только попробуйте нас остановить! – с воодушевлением закричала какая-то женщина.
Никогда еще травы полевые не казались такими вкусными. То была, как все позже согласились, вершина цивилизации.
И в один голос исхудавшие борцы возликовали.
– Ура мисс Скрэби! – заявил мистер Сольт.
Фиалка улыбнулась – улыбкой искреннего счастья, впервые за последние несколько недель, и так родилась «Бесплотная кухня».
Фиалка Скрэби, женщина с миссией.
А в трех сотнях миль к северу от счастливой городской сцены обретения веры, представьте другую картину – картину утраты. Фишфортская Лечебница для Духовно Страждущих стоит на высоком холме с видом на Северное море, на берегу, где когда-то высадились викинги. Здание – высокое, строгое, из серого камня – замерло на краю обрыва, будто сопереживая состоянию духа своих пациентов. Серебристые чайки и кайры, не замечая символической разобщенности между землей и водой, верой и хаосом, кружат в небесах над головой, борясь с яростным соленым ветром и крича хриплыми тоскливыми голосами. Чернильно-синее море плещется далеко внизу, испещренное пронзительно-белыми барашками на гребнях волн. Смутные тени гигантских кальмаров, охраняющих побережье, притаились на глубине в десять фатомов в мире неведомом.
Над обрывом в окне центральной башни фишфортской Лечебницы горит свет. Здесь, в гостиной, перед пляшущим в широком камине огнем, От которого по залу с высокими сводами разливается аромат можжевельника, в одиночестве сидит Пастор Фелпс – и вяжет. Из темно-красной шерсти, цвета крови Христовой. Полукруглая спинка жесткого стула, на котором он сидит, прикрыта салфеточкой – от жира с волос – и обита мягким материалом, дабы защищать голову от недобрых мыслей и промозглых сквозняков. На когда-то пухлых, а ныне костлявых коленях пастора покачивается книга – рваный и затертый томик «Происхождения видов». В нем покоится письмо, которое Фелпс захватил из Тандер-Спита, когда его забирал доктор Лысухинг. В забрызганном кляксами конверте – старое мятое письмо на тонком пергаменте. Удобная закладка.
