— Это вообще мрак! Голландцы утром пьют лишь
кофе. В двенадцать часов все едят кусок хлеба с сыром (лишь сыр, ничего
больше!), в три часа снова кофе. И ровно в шесть часов вся Голландия ужинает
горячей едой. Они очень удивляются, как мы кушаем два-три раза в день горячую
пищу. Никак не могут понять! Я как-то пыталась объяснить двум голландкам, что я
утром, в обед и вечером кушаю горячую еду. Что родители научили меня не есть
всухомятку, так как это не полезно для здоровья. Они так удивились и целый день
рассказывали другим, какая у меня странная культура, и удивлялись, как это так
люди могут три раза в день кушать горячую еду. Также они не понимают, как можно
есть еду с хлебом. Для них хлеб существует для того, чтобы есть его в
двенадцать часов, а не вместе с едой вечером. И голландцы очень удивляются,
если я прошу кусок хлеба есть вместе с супом или другой едой… Прикинь!
Вика достала из холодильника пару бутылок пива
и протянула одну из них мне.
— Давай за знакомство!
— Я не пью пива.
— Как знаешь, но больше мне тебе предложить
нечего.
— А мне ничего и не надо. Я и так в последнее
время не пойми что употребляла. (Я подумала о таблетках, которыми пичкал меня
Хенк.) Да и виски недавно пила. Организм вконец ослаб: кровь из носа не могли
остановить.
— А я пивка выпью.
— Вика, а ты здесь как оказалась?
Я украдкой посмотрела на костыли и осторожно
спросила:
— Я смотрю, у тебя ноги нет?
— Я инвалид, — совершенно спокойно ответила
Вика.
— Ты не обижайся, пожалуйста, что я тебя об
этом спросила.
— Да ты что, дура? С какого перепугу я должна
обижаться? Если бы у тебя ноги не было, я бы тоже задала тебе этот вопрос. Я в
Тамбове проституткой работала.
— Проституткой?
— Ну да. А что тебя так сильно удивляет? Ноги
я лишилась в двенадцать лет, когда попала под колеса самосвала, которым управлял
пьяный водитель. Я из неблагополучной семьи. Отец умер от пьянства. Мать еще
жива, но пьет, как сапожник. Короче, дома нищета, вечно пьяные мужики, которые
сожительствовали с матушкой. А потом она с дядей Колей сошлась, и они на пару
пить стали. Когда мне было четырнадцать лет, матери дома не было, этот дядя
Коля меня изнасиловал. При этом он говорил, что я, одноногая малолетка, должна
радоваться такому повороту событий, потому что на такую уродину-инвалидку никто
и никогда не залезет. А еще он пригрозил мне, что если я расскажу матери о том,
что произошло, то он просто меня убьет и где-нибудь закопает. Я знала, что он
не шутит. У него две судимости и все тело изуродовано страшными наколками.
Просто жесть! Даже над глазами написано «Не буди».
Вика замолчала и принялась пить пиво.
— И что было дальше? — задала я вопрос, думая
о том, как же много на свете разных искалеченных женских судеб, но тем не менее
мы все чем-то похожи.
— Я не выдержала и рассказала пьяной матери о
том, что случилось, в тот момент, когда ее сожителя не было дома.
— А мать?
— А что мать? Мать стала меня бить и говорить,
что я сама во всем виновата, что я его соблазнила. Знаешь, что самое чудовищное
в такой ситуации? То, что твоя родная мать верит не родной дочери, а чужому
мужику, который в любой момент может свалить из ее жизни.
— А потом?
— Потом мать выгнала меня из дома.
— Как выгнала?
— Ну как выгоняют?!
— Не представляю. Я вообще не понимаю, как
можно выгнать из дома родного ребенка?
— Вот так. Пьяная вытолкнула меня за дверь,
обозвала шлюхой и сказала, чтобы я больше никогда не появлялась в ее жизни.
— Но ведь ты же ее дочь!
— Да какая разница!
— Как это, какая разница?
— Она все мозги пропила и материнский инстинкт
тоже, хотя, как мне кажется, его у нее никогда не было. Так я и ушла в
четырнадцать лет во взрослую жизнь.
— И твоя мать никогда не пыталась тебя искать?
— Конечно нет. Мне кажется, она вообще забыла
о моем существовании.
— А ты не пыталась узнать, как сложилась ее
судьба?
— Ты имеешь в виду, не сдохла ли она от
пьянки? Нет, не пыталась. Мне это неинтересно. Еще год после того, как я ушла
из дома, меня посещали мысли вернуться, но затем они прошли сами по себе. Я
знала, что моя мать никогда мне не поверит, что меня изнасиловали, а всегда
будет считать меня грязной шлюхой. Да и если я появлюсь в доме, ее пьяный
сожитель топором перерубит мне шею. Он же сказал, что если я матери все
расскажу, то он меня убьет. А я рассказала. А у него две судимости, дружки сплошь
и рядом рецидивисты. Он своих слов на ветер не бросает.
— А сейчас тебе сколько?
— Двадцать четыре.
— Так это было десять лет назад! Может, там
уже и в живых никого нет. Тебе хоть квартира достанется.
— Не хочу я старое ворошить. У меня ведь
документов никаких нет и не было никогда. Ту Вику Исакову, которой я была
десять лет назад, уже давно считают без вести пропавшей, а быть может, даже
умершей. Я же паспорт даже не успела получить. Даже если мать от водки сгорела,
квартира уже давно продана другой семье, а меня на этом свете и не было
никогда.
— А родственники-то хоть есть?
— Никого у нас нет. Была у матери двоюродная
сестра, но она еще десять лет назад прекратила с ней всякое общение, считая,
что общаться с алкашами просто западло. Себе дороже. Она и меня, и мать из
жизни своей вычеркнула. А ты говоришь, чтобы я через десять лет объявилась. Да
она от меня открестится! Дверь закроет, скажет, что знать не знает, да еще
милицией пригрозит. Или вообще ментам сдаст.
— А как же ты здесь очутилась?
