— Пожалуй, вы правы, — сказал Вильяр после долгого раздумья. — Допустим, некоторые выводы господин Михайлов сделает. Чем это нам грозит?
— Вам — ничем, — ответил Дмитрий и щелчком выбросил окурок. — Мне — путешествием в Россию. Или устранением на месте. Это уж как начальство решит.
— Почему Михайлов может сделать вывод о вашей причастности?
— Может, и не сделает, — сказал Дмитрий. — Пока. Но данные о слежке за «Фениксом» — только часть картинки. Остальные части тоже скоро начнут проступать…
— Ваши финансовые проблемы? Вы же получили деньги за информацию?
— Это ещё не вся сумма, Эйнар.
— Так и информация от вас ещё не вся поступила. Например, о пароме…
Дмитрий тяжело вздохнул и потёр лоб.
«Ну, думай» мысленно подтолкнул его к решению Вильяр. «Думай».
— Вы понимаете, какой теперь будет уровень доверия «Фениксу»? — спросил Дмитрий. — Группу могут вообще законсервировать. Отстранить от оперативной работы. Давать только мелкие технические поручения и при этом держать под полным, тотальным контролем. Устроить проверку. Или вообще ликвидировать. Группу — в организационном плане. А тех, кто слишком много знает…
— Ну, не будем о грустном, — прервал его Вильяр. — В любом случае без информации денег не будет. Так что постарайтесь, Дмитрий.
— Хорошо, — Дмитрий кивнул.
Потом, подчёркивая окончательность решения, встал и, нагнувшись едва ли к самому уху, шепнул Вильяру:
— Завтра. Тридцать четвёртый поезд. Прибывает Лебедев. Он не любит летать, предпочитает поезда. Номер вагона не знаю. Я во встрече не участвую. Думаю, СВ. Всё-таки уровень у него… Фотографии я вам передавал. Попробуйте сопроводить… но очень, очень прошу…
— Как раскрыть контрнаблюдение? — так же перешёл на шёпот Вильяр (видимо, просто подстраиваясь под Дмитрия… едва ли кто из случайных прохожих появился бы сейчас вблизи этого места).
— Не знаю, — Дмитрий виновато улыбнулся. — Я никого из них не знаю. И ни разу в жизни не видел. Никакой информации. Так вы уж сами… постарайтесь…
Ночь.
Ещё есть сны, подёрнутые туманом.
Их время приходит под самое утро, когда и у самой ночи слипаются уже глаза.
Есть сны, покрытые каплями росы.
Их время — рассвет.
Есть сны, согретые медовым солнцем.
Их время — полдень.
Есть сны, заплутавшие в серых дождевых облаках.
Есть сны, что плащом и чёрным небом накрывают голову, и тогда в их темноте слышен лишь стук капель и долетающий с края осени странный, тихий и почему-то знакомый голос, что меряет время словами: «Спи… спи… спи…».
Есть ещё сны над бездной.
Их время всегда приходит неожиданно.
Их начало тревожно. Их движение — полёт в свернувшуюся воронкой бездну.
Эти сны ловят прыгающее в страхе, захлёбывающееся кровью сердце — и сжимают, сдавливают его длинными, ледяными своими пальцами до тех пор, пока дрожание плоти не замрёт в бесконечном их холоде.
Эти сны не могут родиться в душе человека.
Они равнодушны к людям. Они не рождены ими.
Не из их душ. Не их разума. Не их тела дети.
Не их воспоминаний. Не их жизни. И даже не их прежних страхов.
Они не палачи. Не убийцы. Не демоны тёмных миров.
Просто вестники, посланные неведомой, неземной, равнодушно-жестокой к людям силой, не знающей разницы между добром и злом, но творящей отчего-то всё больше зло.
Они приходят откуда-то извне.
И кладут осколки чёрных зеркал на край постели.
Словно составляя мозаику. И последняя пластинка, с отражением чьего-то знакомого, такого знакомого лица…
Там, за кружащейся белой лентой прибоя, обвевающей берег, светло-жёлтый песок…
Там, где доски пирса скрипят под тяжёлыми шагами рыбаков, что идут на рассвете к просоленным лодкам…
И зелёные сети просушены ветром.
И дюны клонят голову к морю.
И трава шелестит на ветру: «Прощай… прощай…».
Там хочется быть. Там хочется быть живым. И прорваться сквозь бесконечный сон, несущий душу над бездной.
Прорваться сквозь темноту.
Сквозь тёмные, тяжкие воды забвения.
Что сомкнулись над головой.
«Ханс! Проснись, пожалуйста. Проснись, я прошу тебя».
Он поднял голову. Сонный голос, удивление в глазах.
«Нам же рано вставать. В Стокгольм… рано утром… прибудем».
Ида, поджав ноги, сидела на краю постели. Словно у края обрыва.
В каюте темно. Только из коридора пробивается едва заметный лучик света.
Дверь закрыта неплотно.
«Ида, что случилось? Ты так и не заснула?»
«Знаешь, Ханс, по моему… Нет, я всё-таки заснула ненадолго. Может быть, всего на пять минут. Ты знаешь, мне приснилось…»
«Ты весь сегодняшний вечер была какая-то странная. Как будто чем-то напугана. Ты, наверное, просто не любишь морские путешествия…»
Ханс зевнул и, решив, что достаточно её успокоил, снова прилёг и закрыл глаза.
Через минуту Ида услышала мерное сопение.
«Мне приснилось…»
Хорошо. Может быть, это просто сон. Глупый страх, который развеется как туман под рассветным солнцем.
Если только оно будет, это рассветное солнце.
«Мне приснился сон. Странный сон. Будто мы уже не живём. Будто мы уже мертвы. И давно под водой. На дне. На песчаном дне. И вокруг нас — вода. Ледяная, непроглядно чёрная вода. И потому мы никак не можем выйти на палубу. Мы не сможем выбраться отсюда. Мы заперты, Ханс… Так обидно быть мёртвым. Обидно…»
— 23 —
12 сентября, 1994, понедельник, 10.05, Таллинн
— Ну вот, поедим с дороги.
Лебедев придвинул к себе кружку с пивом и, подув не пену, сделал глоток.
— Ничего… Местное?
— Вроде бы, — неопределённо ответил Михайлов. — Саку или Тарту… Я не посмотрел.
— Рассеянный ты сегодня какой-то, Алексеич, — заметил Лебедев, принимаясь за запечённые на решётке сосиски. — Не выспался, что ли?
— Да нет, нормально спал, — монотонным и безжизненным голосом отозвался Михайлов. — Нормально… Дел много.
— Ой, много! — хохотнул Лебедев и поднял кружку. — Ну, за твои дела!
И, чуть тише, добавил:
— …Которые ты тут понаделал.
Михайлов глянул на Лебедева исподлобья. Поднял свою кружку и, не чокаясь, поставил на стол.
