— Я скажу, чтобы меня больше к телефону не подзывали.
И трубку повесила! Цаца…
4
Закон подлости, или закон о подлости, как смешно говорит Нинка, он неумолим, неотвратим и неизбежен.
Прошло три недели, за которые так много случилось, что я и думать забыла про Нинкину обиду. И тут она звонит, говорит в трубку тихо, еле слышно:
— Если хочешь, я приеду…
Мелькнула у меня мысль: а чего это она вдруг сменила гнев на милость? Подозрительно как-то. Мелькнула и исчезла. Осталась другая: поздно, голубушка, опомнилась. Более не актуально.
А Нинка, надо думать, ждала, что я начну вопить от восторга. Радоваться, что она меня простила, благодарить.
А мне хотелось ей сказать: извини, ты опоздала. Тропо тарде.
Но ничего этого я говорить не стала, все же чувствовала свою вину, несмотря даже на все обрушившиеся на меня события, на то, что голова моя, да что там голова, каждая капля крови моей была занята, заполнена совсем другим… Как будет одноклассница моя Нинка, работающая ныне медсестрой в венерологическом диспансере, реагировать на изменение моей внешности, меня теперь не очень волновало. Но я сказала:
— Приезжай, конечно, приезжай.
Нинка вроде удивилась — наверно, таких интонаций никогда от меня не слышала. Говорит:
— Ты что, не рада?
— Ну почему не рада? Рада. Приезжай.
— Я могу в другой раз как-нибудь…
— Да нет, почему в другой? Давай, приезжай сейчас.
Говорю это, но голос не слушается, выдает.
Но пока Нинка ехала через полгорода, из Бирюлева своего, я вполне взяла себя в руки, сосредоточилась…
Совершенно искренне собиралась быть с ней предельно ласковой, держаться смиренно, скромно, как и надлежит девушке, сильно виноватой перед своей лучшей подругой. И вполне эту вину осознающей… Но Нинка, как вошла, уставилась на меня, точно на покойницу. Впала в ступор почти, в состояние, близкое к обморочному, слов никаких выговорить не может, только мычит. А я, честно, не могу понять, что с ней такое происходит. Говорю, вполне искренне, заботливо:
— Что с тобой, Нина? Тебе плохо? Давай, давай, обопрись на меня… это у тебя после гриппа, наверно….
Насилу дотащила ее до дивана, усадила, воды налила.
А Нинка смотрит на меня, глаз не отрывая. Отдышалась и говорит, хрипло так:
— Хватит притворяться… Для этого ведь и звала, разве нет? На эффект посмотреть? Ну вот на: смотри.
И тут я только вспомнила: ах да! Конечно. Новый цвет моих волос. Потрясающая золотая копна! Как я забыть могла? Просто невероятно. Если теперь приняться правдиво объяснять, что поначалу и вправду хотела полюбоваться на Нинкину реакцию, ахи и охи послушать, да теперь вот забыла, другим теперь совсем занята… Не поверит этому Нинка, и никто бы не поверил…
Сижу, головой мотаю, что сказать, не знаю… Давно со мной такого не было, чтобы слов не находилось, может быть, даже никогда.
— Теперь расскажи, как ты это с собой сделала? — говорит Нинка.
— Как, как, — отвечаю. — Да средство такое есть заграничное, Фазеру кто-то подарил… «O-Morphia» называется. Но не проси: больше нету. Одна порция всего-то и была.
Нинка окончательно пришла в себя, голос к ней вернулся нормальный. Вскочила на ноги, стала бегать вокруг меня, волосы щупать. При этом цокала языком, говорила: «Ну и дела! Нет, надо же… как такое вообще бывает… это себе представить даже невозможно…»
А я ее успокаивала, мне вроде даже неловко было… хотя раньше я вроде такого чувства не знала… Говорила: «Да ладно тебе! Не преувеличивай, в самом-то деле». Хотя в конечном итоге все-таки приятно было.
Нинка в конце концов вернулась на диван, уселась, но продолжала все еще головой качать и причмокивать. Подвела итог:
— Знаешь что, Саша? Теперь ты границу перешла… в другую лигу попала. Не только богатая невеста, но еще и красавица.
— Ну ты и скажешь тоже… Не надо только преувеличивать. Ну похорошела слегка, волосы подправила, от прыщей избавилась вроде, не знаю, надолго ли…
— И похудела почему-то вдобавок…
— Ну это уж точно не навсегда… Сама знаешь, как трудно талию сохранить…
— Ничто не вечно под луной. Но на настоящий момент ты точно красотка стала… И это так как-то… неожиданно… Завидовать тебе — бессмысленно, невозможно. Как там, у римлян твоих? Про Юпитера и быка?
— Тогда уж, — говорю, — про корову и Юпитершу…
И тут мы засмеялись — сначала Нинка захихикала, а потом и я не удержалась, за ней последовала. И, видно, это была такая разрядка, что ли, принялись мы хохотать, аки ненормальные. Почему-то нам так невыносимо смешно было — про корову, которой не дозволено то, что разрешается жене Юпитера…
— А может, не жене, а сестре вовсе! — выкрикивала Нинка, и мы обе заливались еще пуще.
— А бедняжка племянница быка! Ей, несчастной, ничего не дозволено!
Просто почти истерика с нами приключилась. Но потом отсмеялись. Замолчали. Загрустили вдруг обе. Сидим, молчим печально и друг на друга не смотрим.
И вдруг меня понесло. Стала говорить, чего вовсе говорить не собиралась.
— Нина, я вообще-то хотела извиниться…
Она явно была поражена. Не знала, как реагировать. Небось думала: «Опять разыгрывает. Я куплюсь, а она снова надо мной посмеется».
— Нет, — продолжала я. — Ты не думай… я не прикидываюсь… я всерьез. Вот что мне приходит иногда в голову: что я, возможно, нехороший человек… Злой и несправедливый.
Говорю и сама себя слушаю с изумлением:
— …А потом кто-то внутри меня возражает: это по какому такому критерию? По взглядам тупых мещан каких-нибудь? Нет, отвечаю, нечего на мещан валить. Есть критерии общие, нормальные, общечеловеческие. Как у Чехова.
— Чехова я знаю, — говорит Нинка важно.
— Ну, конечно, знаешь! Но я хотела тебе объяснить…
— Да брось ты! Небожителям…
— Вот видишь, все-таки ты обижена…
— Да нет…
— Не нет, а да. Я же слышу. Да я бы на твоем месте не так еще рассвирепела.
Нинка смотрит на меня во все глаза.
— Что-то я не узнаю тебя, подруга… Какая-то ты… другая. Не только в смысле цвета волос, а вообще…
— Да, — говорю, — сейчас расскажу тебе такое… еще больше удивишься… только поклянись, что никому и ни за что ни гугу, ни слова, ни звука!
— Клянусь, под пытками не выдам!
И вот, слово за слово, выложила я то, что выкладывать никак не следовало. Такое она услыхала, что у нее глаза на лоб полезли.
Выпили мы с Нинкой под это дело изрядное количество муската — в бутылке почти ничего не осталось. Ну, окосели, понятное дело. Посмеялись. Она меня подначивала. Кричала что-то странное, типа: знай наших! А я про себя удивлялась: это кто, я, что ли, «наши»? И почему меня нужно «знать»?
