Но вслух я ничего не говорила, только Нинке подхихикивала. Очень важно было почему-то ей угодить, прощение заслужить.
Наверно, перестаралась я. Потому что, когда Нинка удалилась в свое Бирюлево, я как-то быстро протрезвела. И так мне стало противно, так муторно.
Лежала с закрытыми глазами, не могла заснуть, чуть не плакала: чего это я так себя распустила-то? С чего это все эти тайны позорные Нинке раскрыла? Ведь подписку давала, и «псих» строго-настрого велел не вспоминать, работал над тем, чтобы все забылось, лечил, гипнотизировал. И отец умолял забыть, на коленях стоял… Таблетки синие в меня впихивали. Но самое главное — что же это я так унизилась? Разве можно кому бы то ни было на свете такое про себя рассказывать? Всю ночь не спала, и с тех пор начались опять эти головные боли ужасные. И главное, признаться не могла ни врачам, ни отцу, чтобы помощи попросить.
Вообще с того дня стала я… как это сформулировать? Не совсем адекватна, наверно. Из-за этого и случилось все, что потом случилось. В другой ситуации черта с два я бы… с кем бы то ни было…
Но это все было впереди, а тогда, в сентябре, я страшно ненавидела Нинку — за то, что так догола перед ней разделась. Хотела ей за это сделать гадость какую-нибудь неимоверную, но так и не сделала почему-то. И я зареклась, конечно, с той поры с ней общаться, видеть ее не желала, даром что осталась без единственной подруги…
Но потом настал момент, когда я и этот свой зарок нарушила.
И еще как нарушила.
5
Она сначала даже верить отказывалась.
— Не может такого быть, — говорила.
— Почему? — спрашивала я.
— Потому что такого не может быть никогда, — отвечала. Почти по Чехову.
«Неужели читала и сейчас вспомнила?» — удивилась я про себя. А вслух продолжала:
— Ну как же… Я же пропадала тогда на три месяца, ты еще недоумевала, куда это я подевалась.
— Да, и ты мне объяснила, что уезжала в археологическую экспедицию и там заболела холерой, чуть не умерла… Поэтому стала такая дерганая.
— Да, и из всего этого правдой было только вот это — «чуть не умерла». Чуть не убили, сволочи.
— Ты меня разыгрываешь! — стояла на своем Нинка. Ну, никак ее не убедить было.
И это ее упрямство меня настолько разозлило и раззадорило, что я пошла выкладывать такие детали… которые, в общем-то, лучше было бы не разглашать, честно говоря. Потому как Нинка, конечно, меня не обманывала никогда и вроде бы не раз доказывала, что она — «могила», тайн не выдает… Но все же, но все же…
Я рассказывала ей, и все будто опять со мной в реальности происходило.
Снова видела я, как шла по своим любимым Патриаршим прудам, вспоминая, как всегда, Булгакова. Села на скамеечку — прямо как Берлиоз. Погода была чудная, весенняя. Птицы пели, и на душе было спокойно и радостно. Несмотря на все осложнения, которые происходили в тот момент с отцом, с Фазером, как я его звала с самого детского сада, где в нас пытались влить не нужный теперь никому английский.
А его тогда сняли с должности президента Академии наук. Сняли под каким-то бессмысленным, идиотским предлогом. Нарочно, наверно, так нелепо оформили все, чтобы он понимал, за что снимают на самом деле. В институте, правда, пока оставили, причем на немалой зарплате, и за звание академика отваливали почти министерский оклад, да еще и продовольственный спецпаек, талоны и много чего еще. Даже машину с шофером почему-то не отобрали. «Чтобы в любой момент знать, где я нахожусь и что делаю», — предполагал отец. Но от привилегии этой не отказывался, привык уже к машине, шоферу, он же адъютант, он же помощник, устраивающий все практические дела. Ну и телохранитель заодно тоже, равно как и зоркое око, за тобой наблюдающее. В Москве без машины и такого помощника жить нелегко. Хотя миллионы людей живут как-то. Но нам с ним, избалованным, это трудно было даже представить.
Так что материально все пока было удовлетворительно, но однажды Фазер завел меня в ванную комнату, включил оба крана на полный максимум и шепотом сказал: «Боюсь, что это только начало… дальше может быть хуже… Но не становиться же мне из-за этого сволочью?»
Ну, я, конечно, закричала: «Да пошли ты их куда подальше, и ничего они тебе не сделают, вонючки!» А Фазер стал мне рот зажимать, говорить: «Тише, тише!», но почему-то смеялся при этом. По-моему, моя реакция ему понравилась. Видно, думал: вот еще чудо в перьях, отважная, вся в меня!
Виду-то я не подавала, храбрилась, но при этом какой-то холодок иногда пробегал у меня по спине — бр-рр! Видела, как хмурилась мама, она почти совсем перестала улыбаться. Видно, предвидела неприятности посерьезнее — у Фазера, а значит, и у нас с ней. А маминой интуиции я привыкла доверять.
Но по поводу весны на Патриарших прудах все это казалось мне далеким и даже нереальным, а близко и реально было вот это — теплый ветер, синее небо с паутинкой легких облаков и птичье пение. Я сидела закрыв глаза, слушала птиц и что-то внутри себя.
И вот ровно в этот момент на мою скамейку кто-то плюхнулся. Я с досадой открыла глаза. Посмотрела: это был высокий человек, чернявый, нездешний какой-то. «Ну, прямо Воланд», — развеселилась я. Но недолго мне оставалось веселиться.
— Дэвушка, — сказал, улыбаясь во весь рот, чернявый. Зубы у него были великолепные, белый жемчуг, как у киноартиста. — Будтэ добры, подскажытэ, пожалста, который час?
Ну, я, вообще-то, привыкла, конечно, ко всяким приставаниям. Стоит из дома выйти, как можете не сомневаться — сразу находится какой-нибудь козел похотливый. Я обычно не отвечаю, отворачиваюсь. Потому что стоит только ответить, как потом не отделаешься…
Но этот был уж очень неординарен. Даже таинственен. Ну и красив как черт. Как дьявол. Как шайтан. И я, дура, ввязалась в разговор. Впрочем, не ввязалась бы, вряд ли исход дела был бы существенно иным.
— Что же вы, — говорю, — просите у меня то, что есть у вас самого? Вы и сами знаете все про время. У вас вон часы иностранные на руке. Дорогие, наверно, страшное дело.
Чернявый изобразил шок. Уставился на запястье своей правой руки и говорит:
— Откуда они тут взались, удивляюсь… С утра еще не было, клянусь…
И свистящую в конце слова «удивляюсь» и «клянусь» так утрированно тянет, будто там по три буквы «с» в каждом, а не одна.
— Вы левша? — спрашиваю.
— Э-э, какая разница, слушай… Главное, чтобы человек был хороший, э-э…
— И акцент у вас притворный, не натуральный… Смешно получается…
Тут чернявый засмеялся. И я вместе с ним.
Потом говорит, уже по-другому, почти без всякого акцента, так, намек какой-то небольшой:
— Ну, рассмешил я тебя, Сашенька, и ладушки. А сейчас поедем ко мне пообедаем, а то я со вчерашнего дня ничего не ел.
— Ну, уж это дудки, — начала я. — И тот факт, что вы знаете, как меня зовут, он ничего…
