А теперь я другой: теперь я знаю, что бывают пальчики женских ног столь прекрасные, столь обольстительные, что можно любоваться ими бесконечно, можно их в Эрмитаже выставлять, и такие люди, как я, будут ходить каждый день. А уж если выпало счастье их потрогать — нежно, осторожно, может быть, даже губами к ним прикоснуться… Тут уже хоть помирай от счастья.
А как она движется! Сколько же в каждом ее шаге… чего? Грацией, наверно, это называется. Бессознательной грацией. Грациозно движущуюся женщину невозможно не хотеть…
А еще и руки у нее потрясающие. С длинными тонкими пальцами…
Вчера в метро я положил свою руку на эти пальчики, державшиеся за поручень, защитил их от чужих взоров… И понял: даже этого одного достаточно для счастья. Ездить всю жизнь, ощущая ее пальцы своими — каждый нерв, каждую прекрасную, милую косточку, каждый перламутровый ноготочек.
И потом еще глаза ее…
Вчера в метро я ей сказал:
— Знаешь, я всю жизнь смеялся над ботаниками, всякими хиляками несчастными, которые готовы всю жизнь рядом с женщиной сидеть и млеть от ее прекрасных глаз. Умильно вздыхать рядышком, не решаясь сделать следующий шаг. К большему не готовы. Уверяют себя, что с них достаточно и этого. Сидеть и любоваться, погружаться в любимые глаза. На самом деле я считал, что у них проблемы, что боятся они, не уверены в себе. В общем, комплекс неполноценности. Но вот я вроде бы никакими такими комплексами не страдаю… а смотри, что со мной творится… еду, держу тебя за руку, смотрю в глаза, как робкий подросток… И одного этого мне уже достаточно для дикого счастья.
Она засмеялась.
Сказала:
— А ты? Для тебя тоже этого хватит? Ты тоже к большему не готов?
— Нет, я готов! Еще как готов! — воскликнул я. — Мне — не хватит… Но я хотел сказать… Сказать хотел… — И на этом забуксовал. — Проблема… Мне надо выразить невыразимое!
— Ты уже выразил! — смеялась она.
Так мы и приехали — рука в руке, глаза в глаза…
О господи! Чем же заслужил я такое, никак в толк не возьму. По ошибке чужой приз получил.
Вот о чем я думал, лежа в обнимку с ней в Постели Измены. Той самой, где недавно и Нинка нежилась… А до нее и другие там бывали. Хотя вообще-то я на стороне этим заниматься предпочитал. Супружеская кровать — это уж в крайнем случае. Хотя и крайних за жизнь набралось.
Но теперь все было иначе. С Шурочкой это не могло быть изменой. Это было чем-то совсем другим…
А она вдруг зашевелилась, оторвалась от меня и сказала сонно:
— А ребенка от меня хочешь?
Я растерялся, не знал, что отвечать. Вернее знал, но не решался сказать правду, заорать:
«Еще бы не хочу! Ни от кого в мире не хочу, а от тебя очень, очень хочу!
Ведь ребенок закрепит наш союз. Прогонит призрак этого Рустама. Подтвердит право мое владеть тобой. Нет, неправильное слово. Не владеть — нет, быть с тобой, всегда. Право лежать, как верный пес, у ног твоих, право защищать, прикрывать, не подпускать к тебе ничего скверного и недоброго. Право умереть, если нужно будет, тебя спасая. О, это замечательное, это сладчайшее право! Так что, да, да, и тысячу раз да!»
Вот что я прокричал бы в небеса, если бы не было так поздно и так темно и если бы не спала она так сладко на моем плече…
Ах, Шурочка!
А утром — ну надо же было такому случиться — мы с ней столкнулись у лифта лицом к лицу с генералом Шебякиным.
Второй день подряд старый хрыч в самое неподходящее время на лестничную клетку вылезает. И что ему не спится, не понимаю.
Черт бы его побрал совсем!
Ш.
Утром он пошел меня провожать, мы стояли на лестничной площадке, он уже вызвал лифт, когда дверь напротив внезапно открылась и вышел худой старик с зеленой авоськой в руке.
У него была вытянутая, как тыква, голова и холодные пустые глаза. Которыми он смотрел прямо на меня, но будто и не видел. Как будто я была сделана из стекла.
Я к такому не привыкла. Обычно все бывает по-другому. Может, предположила я, у человека со зрением проблемы? Глаукома или катаракта, не приведи господи?
Так или иначе, старикан невозмутимо прошаркал мимо нас, будто не замечая.
Саша между тем напрягся. Смотрел на меня растерянно. Потом все же буркнул в спину старику: «Доброе утро, Петр Алексеевич!» На что тот никак не отреагировал.
Пришел лифт. Саша показал мне рукой: пусть сосед уедет. Я пожала плечами: можно и подождать.
Старик вошел в кабину, но лифт не двигался с места. Двери то открывались, то закрывались. «Сломался», — предположила я. Оказалось, сосед держит пальцем кнопку «стоп» — ждет, пока мы к нему присоединимся.
«Очень любезно с вашей стороны», — сказала я, втискиваясь в кабинку. Однако никакой реакции не последовало.
Зато когда мы доехали до первого этажа и уже выходили из лифта, старикан вдруг нарушил молчание и сказал:
— В управлении вашем, Александр, кто сейчас командует? Не генерал Сердюк ли? Я давно его не видел. Думаю, надо навестить старого товарища, потолковать о том о сем. О молодежи нашей, например. У нас ведь проблемы есть с молодежью; как ты, Александр, полагаешь?
Смотрю: Саша мой поплыл. Покраснел и глаза прячет. Чушь какую-то пробормотал в ответ. Дескать, работы в управлении сейчас выше крыши. Намек на то, что не до глупостей пенсионерских.
Вышли. Чуть притормозили у подъезда, чтобы вредный старикан вперед ушел. Но ничего из этого вышло. Тот прошел метров двадцать и уселся на скамейку, откуда мы отлично просматривались.
— У тебя начальник — генерал? — спросила я.
— Да, — ответил мой любимый небрежно, будто был занят более важными делами. Ну да. Он же местность изучал: как бы из поля зрения Петра Алексеевича исчезнуть.
— Значит, и ты — военный?
— Не совсем… но почти что… военизированная организация такая… Ты же знаешь, что сейчас у нас в обществе творится. Милитаризация идет. Из-за внешней угрозы.
— Вот как… И ты точно уверен, что она есть, эта угроза? Ее не выдумали?
— Что ты имеешь в виду? — Наконец-то он сфокусировался на том, что я говорю.
— Да так, — ответила я. — Не обращай внимания.
Деваться нам все-таки было некуда, никак не миновать скамейку, на которой важно восседал Сашин сосед.
Как только мы прошли мимо, он встал и пошел вслед за нами.
И не отставал до самой площади Хо Ши Мина. Там он пропал из виду. Вроде в магазин зашел.
Саша мой с облегчением вздохнул.
— Вот же, черт, привязался! — сказал он. И перешел на громкий шепот: — Шурочка! Любовь моя! Увы, мне пора на работу. Если бы ты знала, как я ее ненавижу, работу эту — потому что из-за нее вынужден расстаться с тобой… Но вечером мы увидимся?.. Увидимся? И ночью…
