Впрочем, я и теперь мог бы сказать: нет, не камень, не камень мое сердце, но оно принадлежит только одной женщине. Оно ею переполнено до такой степени, что другим ничего не остается.
Надо бы спросить Чайника: что он думает об этом? Впрочем, заранее знаю, что он скажет: чего тут понимать, стареешь ты, коллега, вот и все. Либидо снижается. Тестостерона меньше железы вырабатывают.
И еще Чайник вспомнит свою теорию о том, что в потребляемой нами воде слишком много женских гормонов. Пьем водичку и феминизируемся. Мы все — хотя и в разной степени. Обабиваемся, короче. Анатоль Франс говорил, что целомудрие, воздержание — самое странное из всех сексуальных извращений. Верность одной и той же бабе — извращение номер два, говорит Чайник.
Ну, вот и ладушки, решил я. Значит, я — извращенец. Буду гордиться этим званием. И плевать я хотел…
Но не успел я доформулировать, на что именно хотел плевать, как женщина в белом завершила свой странный медосмотр.
Она снова уселась на стол и теперь смотрела на меня грустно-грустно.
— Что это вы так грустите? — спросил я.
— Загрустишь тут, — ответила она со вздохом.
Встала, достала из кармана продолговатое зеркальце. Приставила его к моей голове. Сказала:
— Видите? Форму шрамов на своем ухе?
Скосил я глаза, насколько это было возможно. Но не могу сказать, что я так уж там что-то разглядел. Ну шрамы как шрамы. Что в них особенного? Но я все-таки кивнул головой на всякий случай. Вижу, дескать.
— А теперь, — продолжала она, — взгляните на свою левую руку.
Взглянул. Ну изуродована слегка кисть. Впору перчатку носить. И что?
— А вот что! — сказала женщина. И вдруг сделала что-то совсем странное — оскалилась. Губы раздвинула, обнажив ряд великолепных белоснежных зубов.
— Ну что, видите? — сказала.
Потом подошла совсем близко, наклонилась ко мне и проделала это еще раз. Хорошо, хоть не рычала при этом. Я даже отшатнулся невольно.
— Понимаете? — Она говорила со мной, как терпеливая воспитательница детского сада.
Но я оказался бестолковым ребенком.
Покачал головой — ничего не понимаю!
— Это мои зубы! Мои! Разве вы не видите?
В ее голосе звучало отчаяние.
Глава 11.
С.
— Ну и ну! — вот и все, что я мог сказать.
И, выпучив глаза, уставился на женщину в белом, ожидая, что последует дальше.
Нет, ну это же надо! Незнакомый человек, женщина миленькая такая, берет и признается, что она меня искусала. Изуродовала! Оставив глубокие шрамы на всю жизнь. Нечто совершенно запредельное, неслыханное! Может, она того-с, и не врач вовсе, и не медсестра? А, скажем так, пациентка, сбежавшая из некоего достославного отделения? По крайней мере, такое объяснение показалось мне единственно логичным. Ничего другого просто не приходило в голову. Я смотрел на нее с некоторой опаской, но одновременно и с любопытством. И ждал дальнейших разъяснений.
Однако она не спешила ничего разъяснять. Сидела на столе и помалкивала.
— Вы не шутите? — на всякий случай спросил я. Хотя понимал: какие уж тут шутки. И вообще, какие могут быть розыгрыши у нас в конторе, а тем более в ведомственной поликлинике? Даже вообразить такого нельзя! Безумие, конечно, встречается время от времени, от него же никто и нигде не застрахован. Но юмор всякий — увольте!
Вот и она — моя женщина в белом — лишь покачала головой. Но воспринять ее слова всерьез — к этому я тоже был не готов.
Внимательно посмотрел на нее еще раз: похожа она на сумасшедшую?
Пожалуй, что нет.
Но зато она похожа на… похожа на…
У меня даже дыхание на секунду перехватило. Да, да, на еврейку! Ну, не на стопроцентную, положим, но Михалыч половинку бы в ней точно заподозрил! Конечно, в жизни мне самому с евреями сталкиваться не приходилось, но много видел я фильмов учебных, фотографий и так далее. Вот есть, например, такое выражение: вечная еврейская грусть. Не знаю толком, что это такое. Но вот показалось мне, что именно эту самую особую иудейскую грусть и печаль увидел я в ее красивых карих глазах. Но, боже, возможно ли это? Само собой, официальная полуеврейка в нашу спецполиклинику проникнуть никак не могла. Но ведь известны случаи, когда в бурные двадцатые и тридцатые, во времена лагерей, массовых погромов и депортаций, некоторые сумели замаскироваться. Поменяли документы — это тогда можно было сделать за не очень большую взятку. До сих пор органы вылавливают наследников всех этих растворившихся, да никак всех выловить не могут.
Я готов был привычно поцокать языком, вот ведь адово племя… Но вдруг понял, что почему-то не ощушаю негодования, всегда невольно поднимавшегося из моего нутра при слове «еврей». Как странно, думал я, куда же оно девалось, негодование-то? Что-то сломалось, изменилось. Не вижу больше причин негодовать! Чудовищная по своей неожиданности мысль пришла мне в голову: окажись моя странная собеседница даже совершенно чистокровной представительницей древнего народа, я все равно не преисполнился бы автоматического гнева. Скорее, мне было бы любопытно! Пусть и учили меня в вышке, что все они — агентура Израиля, а следовательно, гнилого Запада. И что в них генетически заложено непреодолимое отвращение к славянскому образу жизни, складу ума, внешности и физиологии! Вот принимал я это как аксиому, да вдруг перестал! А почему я должен верить безоговорочно чужим утверждениям? Где доказательства? Нет уж, граждане начальники, хотелось бы для начала самому, своими глазами, своими ушами, своим умом убедиться. А вдруг все вранье?
Тут ведь вот какая штука парадоксальная. Нас учат быть профессиональными обманщиками. Чем лучше мы умеем лгать, тем больше преуспеваем. На этом вся профессия построена. Но в таком случае не логично ли было бы предположить, что и нам лгут? Даже странно было бы, если бы не лгали. Непрофессионально было бы!
И удивительно, что до сих пор мне это почему-то не приходило в голову.
— Как вас зовут? — спросил я.
Женщина в белом с некоторым усилием вышла из транса. Думала некоторое время, видно, решала, говорить ли правду.
Сказала:
— Александра.
— Как?!
На этот раз мне не удалось скрыть своего изумления. Я едва не упал со стула — по крайней мере, не заметил, как оказался стоящим перед ней во весь рост.
Да, согласен, недостойно чекиста так открыто реагировать, так обнажать эмоции. Но есть же всему предел. Какая уж тут выдержка, когда такое слышишь?
— Не может быть, вы меня разыгрываете!
Теперь уже она смотрела на меня с удивлением. Я прочитал на ее лице: какой оригинальный человек. Когда незнакомая женщина сообщает ему, что искусала его, как бешеная собака, он реагирует довольно спокойно, флегматично, воспринимает как нечто вполне заурядное. Житейское. Ну, с кем не бывает.
