— Я не хочу личной жизни! Я сыта ей по горло,
— рыдала я на груди у своего приемного отца. — Что в ней хорошего? Одни
разочарования, боль и слезы, предательство и страх одиночества. Мне страшно
возвращаться в те времена, когда я не помнила себя от бешенства и отчаяния.
— Ты сейчас говоришь так, потому что беременна
и у ребенка нет отца.
— Это не имеет значения. Я буду говорить так
всегда, потому что теперь я хорошо знаю, что же такое любовь. Это чувство не
для слабонервных.
Знаешь, а ведь я после смерти любимой жены
тоже закрыл свое сердце для любви. Как бы она ни пыталась туда пробраться, я ее
не пускал. Я ее покупал.
— Покупал?
— Так легче.
— Легче?
— Для меня — да. Я платил за нее деньги и
знал, что я никому ничем не обязан и могу попусту не растрачивать свои чувства.
Продажная любовь не претендует на взаимность и не предъявляет никаких
требований.
Я слегка успокоилась и заговорила, словно в
тумане:
— Совсем недавно я хотела уйти в монастырь, а
теперь мне в него совсем не хочется. Я приехала в Москву и была одной из толпы.
Я в гордом одиночестве шла по улицам города и понимала, что мне некуда идти. Ты
не представляешь, как это страшно. Такой огромный город, так много людей на
улицах, а тебе некуда идти. Вокруг столько домов, столько светящихся ярким
светом окон, а за этими окнами и за двойными дверьми живут люди, которым нет до
меня никакого дела. Я была бессильна перед этими окнами, дверьми, людьми, перед
идущей навстречу мне толпой и перед этим городом. А теперь у меня есть дом,
отец, дело, которое станет смыслом моей жизни. Ты будешь гордиться мной, я тебе
обещаю.
— Я тебе верю.
Отец вытер платком мои слезы и посмотрел мне в
глаза:
— Только пообещай мне, что ты никогда не
попробуешь наркотики.
— Обещаю. У меня не будет на это ни времени,
ни сил, ни желания.
Отец учил меня всем тонкостям, хитростям и
правилам игры в бизнесе. Мы сидели в его кабинете сутки напролет и даже ночью
не уходили из корпорации. Я сидела за чужими столами, чужими компьютерами и
слушала из уст отца характеристику каждого отдельно взятого сотрудника.
— Дочка, сейчас все сотрудники, а особенно
мужчины, смотрят на тебя с ярко выраженной усмешкой. Ты молода и слишком
красива. Они думают, что в красивой головке не бывает ценных мыслей, что
красивая женщина — это пустышка. Они не верят, что внешне красивая женщина
может быть красива внутри. Они смеются у тебя за спиной, считают тебя
избалованной папиной дочкой. Они не понимают, зачем ты полезла в бизнес. Ведь
проще нанять директора и отдать руководство корпорацией в его руки, а ты будешь
получать деньги, ходить по косметическим салонам, бутикам, ювелирным магазинам
и не будешь забивать себе голову тем, о чем должны думать мужчины. Это самый
легкий путь, детка. Но и самый неправильный. Корпорация — это мое детище.
Отдать ее в руки другого человека — все равно что ее уничтожить. Я потратил на
это дело свою жизнь и хочу, чтобы теперь ты отдала корпорации все свои силы,
передав наш семейный бизнес моему будущему внуку.
Я верю, что ты достигнешь вершины, что ты
сделаешь с корпорацией то, что не удавалось сделать мне. В бизнесе ты встретишь
много мужчин-партнеров. И настанет день, когда их усмешки превратятся в
истинное уважение к женщине, которая делает деньги.
В тот день, когда я родила маленького Леву,
отец был уже плох и, несмотря на все мои уговоры, не хотел лечиться, потому что
врачи в один голос твердили, что он безнадежен. Он сделал меня единственной
наследницей всего, что он имеет, и, собравшись с последними силами, смог приехать
в роддом для того, чтобы встретить меня и внука. Взяв на руки маленький
сверток, отец прижал его к сердцу и сквозь слезы спросил:
— Как ты его назовешь?
— Лев. В честь деда, — с гордостью произнесла
я.
— Спасибо.
Как только мы вернулись домой, счастливый дед
стал укачивать внука. Вдруг он побледнел и прислонил руку к сердцу.
— Папа, так не пойдет, — пыталась образумить
его я. — Нужно ложиться в больницу. Нужно что-то делать, но так нельзя.
— Меня отправят в больницу умирать, а я хочу
умереть в стенах родного дома.
— Надо собрать консилиум врачей. Надо…
Ничего не надо. Дочка, я знаю, что мне
осталось уже немного. Врачи вообще разводят руками и удивляются, как я еще жив,
как я хожу, дышу и даже держу на руках внука. Я же говорил тебе о том, что я
хочу умереть у себя в кабинете: в костюме, в галстуке, с дымящейся трубкой в
руке.
— Но ведь тебе нельзя курить!
— Дочка, мне слишком мало осталось жить. Зачем
себя ограничивать?
С этого дня я ездила в корпорацию
самостоятельно и, сидя в кабинете отца до поздней ночи, копалась в бумагах и
решала текущие проблемы, выбивая для своей корпорации как можно более выгодные
контракты. Когда я заключила свой первый контракт, который принес корпорации
по-настоящему хорошие прибыли, отец немощными руками открыл бутылку шампанского
и, поливая меня пеной, говорил, что я прошла боевое крещение.
А однажды, достаточно поздно вечером, в моем
кабинете раздался звонок, и я услышала в трубке болезненный голос своего отца.
— Папа, что-то с Левкой? — испуганно спросила
я.
— Нет. Мы с няней уже давно его накормили и
уложили спать. Он так сладко причмокивает во сне! Дочка, я хотел бы, чтобы ты
сейчас бросила все дела и вернулась домой.
— Что-то случилось?
— Нет. Я просто очень сильно хочу, чтобы ты
сыграла мне на баяне.
— Папа, я еду! Слышишь, я еду! Ты только
дождись меня, пожалуйста, Папочка, только дождись!
Я жду. Как же я могу тебя не дождаться. Я жду
тебя в своем кабинете, — грустным голосом проговорил отец и повесил трубку.
Моментально выскочив из кабинета, вся
заплаканная и бледная, я посмотрела на ожидающего меня охранника и лихорадочно
проговорила:
— Как можно быстрее домой. Я чувствую: что-то
с отцом.
Охранник кивнул мне и передал что-то по рации.
А я не шла, я уже бежала к машине. Я сломала каблук и со злостью кинула туфлю о
стену. Сняв вторую туфлю, побежала дальше босиком, но услужливый охранник не
мог допустить того, чтобы я бежала разутой, и схватил меня на руки.
— Позвольте, я вам помогу.
