— Он все понимал. Он боялся. Говорил вот этими же словами: невозможно поверить, что разрешат. И все же… Вспоминал какого-то… Орлов? Орлафф?
— Ну да, был такой знаменитый невозвращенец Александр Орлов, до войны еще. Тоже одно время нелегальным резидентом в Англии работал. Он остался жить на Западе, но секретов не выдавал. А знал он много чего — и про Кима Филби, и про то, куда испанский золотой запас подевался, и личные тайны вождя тоже знал. Сталину сообщил: если попытаетесь тронуть меня или моих родных, сразу все выложу. Вот он вроде уцелел, его не тронули, не убили, не похитили. Когда директор ФБР Гувер узнал, что на американской территории в качестве частного гражданина лет пятнадцать проживает чуть ли не главный советский нелегал, при этом сбежавший от Сталина, ему чуть дурно не стало. Но если Юра думал, что он может стать новым Орловым, то это была очень наивная идея. Не те времена. Не те проблемы. Орлов был участником крупных сталинских игр, теперь все совсем другое…
— Ну, он и сам так говорил, — сказала Джули. — Что исключение Орлова лишь подтверждает правило. Но вообще, никаким сумасшедшим он не был. Ручаюсь вам. Клянусь! Чем хотите! Депрессия некоторая — да, ведь так свою жизнь перевернуть, рисковать тем, что будешь на родине объявлен предателем — от этого кто угодно загрустит. И страх был — прежде всего за нас с Шанталь — безусловно. Но, по мне, все это как раз признаки нормальности! Никаких патологий, неадекватности, паранойи, маний — да нет, не было этого ничего и в помине. У меня, кстати, сосед психиатр. Дэвид Бернс. Очень даже с Карлом дружил. И ничего ненормального, патологического в нем не замечал. Как раз как-то сказал по какому-то поводу: удивительно нормальный и трезвомыслящий человек! Так что насчет безумия, это полнейшая ложь!
— Я тоже так думала. Вы меня не очень удивили. Но я надеялась…
— Что значит, надеялась? Вы надеялись, что Юра сошел с ума? — теперь привстала Джули — от негодования.
— Успокойтесь, не возмущайтесь, сейчас вы поймете, что я имею в виду, — сказала Лиза. — Знаете, его как-то очень сильно лечили от его предполагаемого заболевания. Которого, по вашим словам, не было… Так залечили, что от Карла, которого мы с вами любили, очень мало осталось…
— Ему что… лоботомию сделали?
— Ну нет, зачем же? Это в ваших, варварских странах лоботомию до сих пор иногда делают… А в СССР она запрещена с пятидесятого года. Товарищ Сталин предпочитал «затылкотомию» — жах, одну пулю в затылок, если что не так. И порядок. Куда как гуманней. Но вы знаете что? Вполне возможно, что товарищ Сталин был прав…
— Да что же вы такое говорите, Лиза?
— То говорю, что после «лечения» Юра перестал быть Юрой. Я знаю, кто этими делами занимался в лаборатории. Нашла бы — убила бы собственными руками… Задача была: сделать навсегда максимально покорным. Убрать большую часть взрослой памяти, чтобы все тайны забыл. И затруднить общение. Результат превзошел все ожидания. Когда я его здесь, в Киеве, нашла в санатории для дебилов, он не только не говорил, но и ходить не мог. Он даже обслуживать себя не мог толком — санитары его за это ненавидели и над ним издевались! Били, ну и все, как полагается в психушках. Я думаю, если бы не я, он недолго протянул бы…
Джули немало потрясений перенесла за свою жизнь, и особенно за последние дни и часы. Но это, видимо, превзошло все остальное. Ну и накопилось, наверно. Количество перешло в качество. Она упала в обморок. Вернее, осела грузно в кресле и несколько минут, пока Данилин суетился вокруг нее, прыскал водой, примеривался делать искусственное дыхание, не подавала признаков жизни. Но потом задышала. Как раз тогда, когда встревоженная Лиза уже предлагала вызывать «Скорую». А Данилин ворчал в ответ: ну что же вы так, ну надо было ее как-то подготовить…
— Давайте отнесем ее на диван, — предложил Данилин.
Но Джули выпрямилась, зашевелилась. Сказала:
— Как вы думаете, Алексей, чашки чая нигде мы сейчас заказать не можем?
Данилин выразил сомнение в такой возможности, протянул ей в качестве замены стакан воды, а про себя подумал: «Англичанка остается англичанкой!»
— Мне очень не хочется верить вам, Лиза. Но, видимо, придется. Мне… трудно сейчас все… соизмерить… понять…
— Трудно поверить, говорите… А представить вы себе можете, что это такое — увидеть любимое, такое знакомое, такое родное лицо… Лицо, о котором мечтала и уже не мечтала… после стольких лет… увидеть его таким… С идиотской бессмысленностью в глазах… С мычанием этим… и… и… — теперь Лиза уже не скрываясь плакала. — С кошмарной ухмылкой олигофрена. Пустые глаза в разные стороны разбегаются, губы кривятся, слюна течет. Это он так улыбнуться пытается. Это вместо той, его знаменитой, бесподобной, единственной улыбки… Все черты те же, но складываются они в… в…
Лиза больше не могла говорить. Она встала и пошла в ванную.
Данилин сидел в оцепенении и боялся посмотреть на Джули. И все-таки посмотрел — беспокоился, не в обмороке ли она опять. Но нет, сидела прямо, пила воду мелкими глотками. Глядела ровно перед собой. «Все, больше она ни плакать, ни терять сознания не будет… Взяла себя в руки… открыла в себе старый английский ген жесткой верхней губы». Откуда пришло к нему это понимание, Данилин даже не мог бы сказать. Но был уверен, что это именно так.
Наконец Лиза вышла из ванной. Глаза у нее были красные, но сухие. К груди она почему-то прижимала какой-то предмет — блокнот, что ли? Откуда она его взяла и зачем он ей понадобился, меланхолично подумал Данилин. Меланхолично потому, что и на нем события ночи уже отразились. Он вроде бы начинал грезить наяву. Все происходящее воспринималось как-то… отрешенно, что ли, и он ощущал себя персонажем приснившегося под утро кошмара. И озноб его какой-то вдруг вдобавок достал…
— Вы, конечно, хотите сказать, что это я во всем виновата, — сказала вдруг Джули ровным голосом. — Для этого ведь все и затеяли. Не так ли? Скажите честно… Вам надо мне мою вину втереть под кожу поглубже…
Лиза стояла теперь у стены, рядом с окном, и пристально смотрела на Джули. Это был странный взгляд. Нет, это не ненависть, решил Данилин. Но какое-то сильное, сложное чувство, для которого он не мог подобрать определения. Какое-то грустное, отчаянное торжество в нем было. Она кивнула.
— И вы хотите, чтобы я признала свою вину? — продолжала Джули. — Я понимаю… Ну что же… Вы правы. Я готова это сделать. Признаю. Да, это я поставила Карла перед невозможным выбором: или я и Шанталь, или его шпионаж. Я видела, как труден ему этот выбор. Но не понимала почему. Он-то знал о последствиях, но говорил о них слишком буднично, с усмешкой… Я не принимала их всерьез. Да, я виновата. Но, видит Бог, я не ведала, что творила! Откуда мне было знать? Я из другого мира. Для меня это были какие-то странные, глупые ковбойские игры, не имеющие отношения к реальности.
— Неужели вы были настолько наивны?
— Да, представьте себе! Я понимаю, что вам в свою очередь трудно это понять. Не знаю, как в России, но на Западе подавляющее большинство нормальных людей живет, не имея понятия об этих темных глубинах. О вашей преисподней. О том, что там творилось и, может быть, творится до сих пор. И слава богу! И не надо нам этого знать!
