Но Барбассон, бывший настороже, быстро приблизился к военному комиссару и обратился к нему, стараясь говорить как можно более вежливо:
— Э… видите ли, вы можете из пушек стрелять вокруг него, он ничего не услышит, потому что глух, как котел.
Молодые офицеры и адъютанты, стоявших на палубе, с трудом удерживались от смеха; не имея, однако, никакого желания следовать за губернатором в отставке и заметив, кроме того, что незнакомый генерал как будто недоволен, они успели кое-как овладеть собой. Возвращение обоих губернаторов на палубу окончательно избавило офицеров от пытки смотреть на Барнета, который бешено вращал глазами, желая придать себе важный вид перед лицом подчиненных, вынужденных из уважения к нему стоять неподвижно на своем месте. Обратный переезд к берегу совершился так же легко, и шествие направилось к дворцу губернатора, где тотчас же начался официальный прием, так как новый губернатор объявил, что не чувствует никакой усталости.
Депутация всех раджей юга явилась поздравить его с приездом и заявить о своей преданности Франции.
— Принимаю ваши поздравления как представитель своей страны, — твердым голосом отвечал Сердар, — мне скоро придется обратиться не только к вашей преданности, но и к вашему мужеству: наступает время освобождения всей Индии.
При этих словах трепет пробежал по телу присутствующих и из их груди вырвались громкие, продолжительные крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует губернатор!»
— Смерть англичанам! — крикнул один из офицеров туземного отряда телохранителей при дворце.
Казалось, будто все только и ждали этого сигнала, ибо крик этот, повторенный несколько раз со страшным взрывом энтузиазма, услышали снаружи, и в ту же минуту десять тысяч человек на площади, на улицах, даже на набережной подхватили: «Смерть англичанам!» И по всему городу с быстротой молнии разнеслась весть, что война объявлена.
Минута, действительно полная величия! Присутствующие на приеме раджи и офицеры обнажили свои шпаги и, потрясая ими перед обоими губернаторами, клялись умереть за независимость Индии и славу отечества. Сердце в груди Сердара билось так, что, казалось, готово было разорваться на части. Наконец наступил тот момент, которого он так жаждал в течение долгих дней: план его удался благодаря его смелости, в руках его были Пондишери и полк морской пехоты, командиры которого во главе с полковником Лурдоне только что представились ему… им овладело такое сильное волнение в этот торжественный час, что он едва не упал в обморок; перед ним, как во сне, быстро мелькнуло трехцветное знамя Франции, за которое он раз двадцать уже жертвовал своей жизнью… И это знамя победоносно развевалось над всем Индостаном. Он один отомстил за всех героев, ставших жертвой английского золота, от Дюплекса до Лалли, часть которых умерла в Бастилии, а часть на эшафоте только за то, что они слишком любили свое отечество.
Увы! Бедный Сердар! Торжество его было непродолжительно; он не заметил, что в ту минуту, когда ему представили полковника Лурдоне, последний не мог сдержать выражение сильного удивления, которое еще больше возросло, когда глаза его обратились на Барнета, одетого в мундир артиллерийского покроя.
По окончании представления полковник немедленно удалился на огромную веранду дворца, чтобы там на свободе подумать о том, что он видел, и о том, что повелевал ему свершить долг чести. Дело в том, что он всего пять дней тому назад приехал из Франции на пакетботе «Эриманта» и был в Пуант-де-Галле, когда пароход останавливался там в день осуждения и побега Сердара и его товарищей. Он слышал рассказы о подвигах Сердара и почувствовал необычайное влечение к этой легендарной личности, а потому поспешил на берег, чтобы видеть его, желая втайне способствовать его побегу, если бы для этого представился благоприятный случай.
Ему удалось попасть на то место, мимо которого Сердар, Барнет и Нариндра шли на смертную казнь, и это дало ему возможность вполне рассмотреть их… Можете вообразить себе его удивление, когда он очутился перед героем восстания в Индии, одетым в мундир французского генерала и играющим роль нового губернатора Пондишери. Сначала он подумал, что это один из тех странных случаев сходства, которые встречаются иногда и весьма возможны; когда же вслед за этим он узнал Барнета, а затем и Нариндру, сомнения его окончательно рассеялись.
Полковник сразу понял, какие патриотические побуждения заставили этих людей прибегнуть к такому способу действий, но он чувствовал, что не вправе потворствовать этой авантюре. Он вполне разумно рассуждал, что эти люди не имеют права бросать Францию на тот путь, к которому правительство ее не подготовилось, а потому ввиду тех непредвиденных осложнений, которые подобное событие должно было вызвать во всей Европе, он, французский полковник, не имеет права не выполнить того, чего требуют от него честь и долг его службы.
Он решил действовать спокойно и без всякого скандала; он знал, что полк никому не будет повиноваться кроме него и у него будет еще время действовать, когда это окажется необходимым.
В эту минуту Барнет, совсем задыхавшийся в своем мундире, вышел на веранду, чтобы подышать на свободе. Полковник поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы рассеять свои сомнения и прибавить последнее доказательство к тем, которые он уже имел. Он подошел к Барнету и сказал ему.
— Что, любезный генерал, видимо, в гостиных очень гостиных?
Барнет смутился; ему так хотелось ответить, поговорить о чем-нибудь, ибо невольное безмолвие угнетало его; но в то же время он понимал, что дьявольский акцент его совсем неприличен для французского генерала, а потому, вспомнив придуманный Барбассоном предлог, он кивнул и показал полковнику на свои уши, желая этим дать понять, что он не слышит. Но Лурдоне не так-то легко поверил этому и продолжал, смеясь:
— Держу пари, генерал, что несмотря на страшную жару здесь, вам было, пожалуй, еще жарче в тот день, когда в Пуант-де-Галле вы с веревкой на шее и в сопровождении ваших товарищей шли на виселицу.
Услышав эти слова, Барнет едва не упал от апоплексического удара и в течение нескольких секунд не мог произнести ни слова; ничего нет удивительного, если на этот раз у него все пересохло в горле и язык отказывался служить ему. Когда наконец он мало-помалу почувствовал себя в силах говорить, он отвечал:
— Что вы хотите сказать, полковник?.. Повешена… веревка на шее… я не понимаю.
— Полноте! Вот и глухота ваша прошла, и мне кажется, что мы сейчас поймем друг друга. Я стоял подле того места, где вели на казнь вас, Сердара и еще одного туземца; я узнал всех вас троих, и вы понимаете, конечно, что с одной стороны вы не можете разуверить меня, а с другой стороны я не имею права позволить вам разыграть эту комедию до конца.
— Неужели вы думаете, черт возьми, что она очень забавляет меня!
— Хорошо, по крайней мере, что вы не желаете унижаться до лжи.
