— Или же захватить нас в плен! — заметил Оливье.
— Одно другого стоит: захватив нас, они несомненно привяжут нас к столбу пыток; туземцы никогда не оставляют пленных в живых, так как при кочевом образе жизни пленных невозможно устеречь; они непременно сбегут, а каждый беглый пленник — лишний непримиримый враг. Теперь я вот чего не могу понять: если лесовики следят за нами, желая выведать нашу тайну о месте нахождении прииска, то зачем они натравили на нас этих черномазых? Ведь они меня достаточно знают, чтобы быть уверенными, что даже и у столба пыток я не выдам им своего секрета.
— Но, быть может, дундарупы преследуют нас против их воли.
— Нет, не думайте этого, мой юный друг!
— Вы видите, однако, Дик, что лесовики не показываются, тогда как им было бы так легко сравнять шансы туземцев; их, по словам Виллиго, человек десять, а нас ведь только четверо, хотя и с огнестрельным оружием!
— Да, но у нас шестиствольные револьверы, а у них простые одноствольные ружья!
— Это так, но на их стороне несколько сот дундарупов; это, кажется, с лихвой уравновешивает силы!
— Не в такой мере, как вы это думаете! Туземцы потеряли уже достаточно народа и теперь ни за что на свете не согласятся при свете дня двинуться на нас! Они будут опозорены, если пожертвуют еще пятнадцатью человеками для того, чтобы овладеть нами. С другой стороны, теперь, когда нами пролита их кровь, когда нами убит их вождь, они не посмеют вернуться к своим, не отомстив за своих убитых, а потому, несомненно, сделают все возможное для достижения своей цели. Но вот чего я не могу понять: каким образом этот отряд, который, несомненно, представляет собой или авангард главной армии дундарупов, выступившей в поход против нагарнуков, или же отдельный корпус, откомандированный с какой-нибудь определенной целью, мог уклониться в сторону и, пренебрегая своей миссией, преследовать нас, когда мы решительно ничем не вызвали их неудовольствия!
— Ну, а присутствие среди нас Виллиго разве не может служить достаточным оправданием их действий? Поимка такого великого вождя нагарнуков — завидный подвиг!
— Вы были бы правы, Оливье, если бы Виллиго был с нами с самого начала, но припомните, что ведь он присоединился к нам только после того, как ему удалось случайно узнать, что отряд дундарупов, соединившихся с лесовиками, преследует нас. Как видите, мое недоумение ничуть не уменьшается, и вплоть до завтрашнего утра я буду говорить, что не могу объяснить себе роль лесовиков. Их дело было, скрываясь насколько возможно, проследить нас до самого прииска, а затем перебить в открытом бою иль подстроить нам западню, чтобы всецело завладеть прииском. Вместо этого, они действуют так, как будто ищут отмщения, словно для них важно перебить нас, не принимая в этом убийстве явного участия, не обнаруживая своей личности. Это что-то странное! Разбирайтесь в этом, как знаете, но что касается меня, то я положительно перестаю понимать наших лесовиков! Как, они хотят заставить убить нас и допустить, чтобы мы унесли с собой в могилу нашу тайну, могущую дать им несметные богатства?! Между тем каждый из них готов десять раз рисковать жизнью из-за каких-нибудь жалких грошей! Нет, воля ваша, это что-то невероятное! Здесь кроется какая-то тайна, которую мы, вероятно, раскроем впоследствии, если только останемся живы! Если бы у меня были враги, которые искали бы моей гибели, то я готов поручиться чем угодно, что скорее таковые найдутся здесь, среди этих лесных бродяг буша, чем на улицах Сиднея или Мельбурна! — сказал Дик после некоторого раздумья.
При этом Оливье невольно вздрогнул: перед ним пронеслись, как во сне, различные минуты его жизни и последние события, предшествовавшие его отъезду из Франции.
— А если это… — начал он. — Но нет, это бред расстроенного воображения… Нет, этого не может быть!..
— Ничто, милый мой Оливье, нельзя считать невозможным в нашем буше, если только дело идет о мести! — проговорил канадец, полагая, что молодой француз возражает на его последние слова. — Вы сами знаете, что мы находимся в стране, где нет ни чести, ни совести, ни справедливости, ни законов; здесь грубая сила царит полновластно, помните это!
X
Страшное оскорбление. — Воинственный гимн. — Джон Джильпинг играет «Боже, храни королеву». — Кораджи. — Страх и трепет нагарнуков. — Австралийские суеверия. — Кра-фенуа. — Бегство.
ВДРУГ КРИКИ И ШУМ В ДУНДАРУПСКОМ лагере заметно усилились. Видя, что европейцы не отвечают на их вызов, туземцы придумали новое средство поддразнить врага.
Воткнув в землю свои копья, они взялись за руки и начали плясать спиной к неприятелю, что привело Виллиго в неописуемую ярость. Такое положение дикарей было в высшей степени оскорбительно для чести вождя: оно означало, что дикари считают его трусом и не ставят ни во что.
Дундарупы знали, что делали. Они надеялись, что нагарнукский вождь не вытерпит и сделает какую-нибудь неосторожность. И действительно, Виллиго с трудом удерживался, чтобы не кинуться на врагов; однако он все-таки удержался и отвел душу только тем, что произнес страшную клятву испепелить жилища дундарупов, истребить их жен, детей и стариков, одним словом, всячески отомстить им за оскорбление, нанесенное в его лице всему племени нагарнуков.
Потрясая оружием, с пылающими глазами и пеной у рта, он запел вместе с двумя своими воинами песню, в которой оскорблялись дундарупы:
— Ваг!.. Ваг!.. Дундарупы трусы, они прячутся, как опоссумы, когда заслышат голос воина. Они бегут от нагарнуков, когда те наступают на них, потрясая копьями и бумерангами!
— Ваг!.. Ваг!.. Дундарупы трусы, — подпевали вождю молодые воины Нирроба и Коанук.
В этом роде было пропето несколько куплетов с подобным же припевом. Песня продолжалась с час и под конец три нагарнукских воина дошли до крайней степени воинственного задора. Глаза их горели, руки выделывали энергичные жесты. Экстаз сообщился даже европейцам, так что и те начали показывать кулаки дундарупам. Джон Джильпинг тоже позабыл свою роль мирного проповедника и, взобравшись на своего Пасифика, чтобы его лучше было видно, начал осыпать дундарупов всевозможной бранью, называя их нечестивцами, демонами, детьми Вельзевула и пр.
Под конец на него нашло как бы вдохновение свыше. Он взял свой кларнет и резко, пронзительно заиграл британский гимн «Боже, храни королеву». Едва только эти странные звуки долетели до лагеря дундарупов, как там сейчас же произошло невообразимое смятение. Вид проповедника, дующего в трубу и сидящего на невиданном к Австралии длинноухом животном, произвел на туземцев действие совершенно неожиданное. Подобно Нирробе и Коануку, дундарупы упали на землю и завопили:
— Кораджи!.. Кораджи!.. (Колдун!.. Колдун!..)
В одну минуту ни единого туземца не стало видно в густой траве.
Европейцам сейчас же пришло в голову воспользоваться этой минутой, чтобы улизнуть, и они обратились к Виллиго, чтобы поговорить с ним об этом. Виллиго не было: он и его воины точно также лежали пластом, уткнувшись носом в траву.
