— Я и не знаю толком, что такое алхимия, —
сказал Сантьяго, но тут снаружи раздался голос хозяина, звавшего их.
* * *
— Я поведу караван, — сказал им во дворе
длиннобородый темноглазый человек. — В моих руках жизнь и смерть всех, кто
пойдет со мной, потому что пустыня — особа взбалмошная и порою сводит людей с
ума.
Готовились тронуться в путь человек двести, а
животных — верблюдов, лошадей, ослов — было чуть ли не вдвое больше. У
англичанина оказалось несколько чемоданов, набитых книгами. Во дворе толпились
женщины, дети и мужчины с саблями у пояса и длинными ружьями за спиной. Стоял
такой шум, что Вожатому пришлось несколько раз повторить свои слова.
— Люди здесь собрались разные, и разным богам
они молятся. Я же признаю только Аллаха, а потому именем его клянусь, что
приложу все усилия для того, чтобы еще раз одержать верх над пустыней. Теперь
пусть каждый поклянется тем богом, в которого верует, что будет повиноваться
мне, как бы ни сложились обстоятельства. В пустыне неповиновение — это гибель.
Раздался приглушенный гул голосов — это каждый
обратился к своему богу. Сантьяго поклялся именем Христа. Англичанин промолчал.
Это продолжалось дольше, чем нужно для клятвы — люди просили у небес защиты и
покровительства.
Потом послышался протяжный звук рожка, и
каждый сел в седло. Сантьяго и англичанин, купившие себе по верблюду, не без
труда взобрались на них. Юноша увидел, как тяжко нагрузил его спутник своего
верблюда чемоданами книг, и пожалел бедное животное.
— А между тем, никаких совпадений не
существует, — словно продолжая давешний разговор, сказал англичанин. — Меня
привез сюда один мой друг. Он знал арабский язык и…
Но слова его потонули в шуме тронувшегося
каравана. Однако Сантьяго отлично знал, что имел в виду англичанин: существует
таинственная цепь связанных друг с другом событий. Это она заставила его пойти
в пастухи, дважды увидеть один и тот же сон, оказаться неподалеку от
африканского побережья, встретить в этом городке царя, стать жертвой мошенника
и наняться в лавку, где продают хрусталь, и…
«Чем дальше пройдешь по Своей Стезе, тем
сильней она будет определять твою жизнь», — подумал юноша.
* * *
Караван двигался на запад. Выходили рано
поутру, останавливались на привал, когда солнце жгло нещадно, пережидали самый
зной и потом снова трогались в путь. Сантьяго мало разговаривал с англичанином
— тот по большей части не отрывался от книги.
Юноша молча разглядывал спутников, вместе с
ним пересекавших пустыню. Теперь они были не похожи на тех, какими были перед
началом пути — тогда царила суета: крики, детский плач и ржание коней сливались
с возбужденными голосами купцов и проводников.
А здесь, в пустыне, безмолвие нарушали лишь
посвист вечного ветра да скрип песка под ногами животных. Даже проводники
хранили молчание.
— Я много раз пересекал эти пески, — сказал
как-то ночью один погонщик другому. — Но пустыня так велика и необозрима, что и
сам поневоле почувствуешь себя песчинкой. А песчинка нема и безгласна.
Сантьяго понял, о чем говорил погонщик, хотя
попал в пустыню впервые. Он и сам, глядя на море или в огонь, часами мог не
произносить ни слова, ни о чем не думая и как бы растворяясь в безмерной силе
стихий.
«Я учился у овец, учился у хрусталя, — думал
он. — Теперь меня будет учить пустыня. Она кажется мне самой древней и самой
мудрой из всего, что я видел прежде».
А ветер здесь не стихал ни на миг, и Сантьяго
вспомнил, как ощутил его дуновение, стоя на башне в Тарифе. Должно быть, тот же
самый ветер слегка ерошил шерсть его овец, бродивших по пастбищам Андалусии в
поисках корма и воды.
«Теперь они уж больше не мои, — думал он без
особенной грусти. — Забыли меня, наверно, привыкли к новому пастуху. Ну и
хорошо. Овцы, как и каждый, кто странствует с места на место, знают, что
разлуки неизбежны».
Тут ему вспомнилась дочка суконщика — должно
быть, она уже вышла замуж. За кого? Может, за продавца кукурузы? Или за
пастуха, который тоже умеет читать и рассказывать невероятные истории —
Сантьяго не один такой. То, что он почему-то был в этом уверен, произвело на
юношу сильное впечатление: может, и он овладел Всеобщим Языком и знает теперь
настоящее и прошлое всех на свете? «Предчувствие» — так называла этот дар его
мать. Теперь он понимал, что это — быстрое погружение души во вселенский поток
жизни, в котором судьбы всех людей связаны между собой. Нам дано знать все, ибо
все уже записано.
— Мактуб, — промолвил юноша, вспомнив Торговца
Хрусталем.
* * *
Пустыня песчаная иногда вдруг становилась
пустыней каменной. Если караван оказывался перед валуном, он его огибал, а если
перед целой россыпью камней — шел в обход. Если песок был таким рыхлым и
мелким, что копыта верблюдов увязали в нем, — искали другой путь. Иногда шли по
соли — значит, на этом месте было когда-то озеро, — и вьючные животные жалобно
ржали. Погонщики спешивались, оглаживали их и успокаивали, потом взваливали
кладь себе на плечи, переносили ее через предательский отрезок пути и вновь
навьючивали верблюдов и лошадей. Если же проводник заболевал или умирал,
товарищи его бросали жребий: кто поведет его верблюдов.
Все это происходило по одной-единственной
причине: как бы ни кружил караван, сколько бы раз ни менял он направление, к
цели он двигался неуклонно. Одолев препоны, снова шел на звезду, указывавшую,
где расположен оазис. Увидев, как блещет она в утреннем небе, люди знали: она
ведет их туда, где они найдут прохладу, воду, пальмы, женщин. Один только
англичанин не замечал этого, потому что почти не отрывался от книги.
Сантьяго в первые дни тоже пытался читать.
Однако потом понял, что куда интересней смотреть по сторонам и слушать шум
ветра. Он научился понимать своего верблюда, привязался к нему, а потом и вовсе
выбросил книгу. Это лишняя тяжесть, понял он, хоть ему и казалось по-прежнему,
что каждый раз, как откроет он книгу, в ней отыщется что-нибудь интересное.
Мало-помалу он сдружился с погонщиком,
державшимся рядом с ним. Вечерами, когда останавливались на привал и разводили
костры, Сантьяго рассказывал ему всякие случаи из своей пастушеской жизни.
А однажды погонщик начал говорить о себе.
— Я жил в деревушке неподалеку от Эль-Кайрума.
Был у меня дом и сад, были дети, и я согласен был жить так до самой смерти.
Однажды, когда урожай был особенно хорош, мы на вырученные за него деньги всей
семьей отправились в Мекку — так я выполнил свой долг верующего и теперь уж мог
умереть с чистой совестью. Я всем был доволен.
