— Отыскать его нелегко, — сказал англичанин. —
Алхимики годами сидят в своих лабораториях, следя, как очищается металл. Они
так часто и так подолгу глядят в огонь, что мало-помалу освобождаются от всякой
мирской суетности и в один прекрасный день замечают, что, очищая металл,
очистились и сами.
Тут Сантьяго вспомнил Торговца Хрусталем,
который говорил, что когда моешь стаканы, то и сам освобождаешь душу от всякой
пакости. Юноша все больше убеждался в том, что алхимии можно научиться и в
повседневной жизни.
* * *
Камень обладает поразительным свойством:
крохотной части его достаточно, чтобы превратить любое количество любого
металла в золото.
Услышав это, Сантьяго очень заинтересовался
алхимией. Он подумал, что надо лишь немного терпения — и можно будет превращать
в золото все что угодно. Он ведь читал жизнеописания тех, кому это удалось:
Гельвеция, Элиаса, Фульканелли, Гебера, — и истории эти приводили его в
восторг. Всем этим людям удалось до конца пройти Своей Стезей. Они
странствовали по свету, встречались с учеными мудрецами, творили чудеса, чтобы
убедить сомневающихся, владели Философским Камнем и Эликсиром Бессмертия.
Однако когда Сантьяго попытался по книгам
понять, что же такое Великое Творение, то стал в тупик — там были только
странные рисунки, зашифрованные наставления и непонятные тексты.
* * *
— Почему они так замысловато пишут? — спросил
он однажды вечером у англичанина, который явно досадовал на то, что лишился
своих книг.
— Потому что понимать их дано лишь тем, кто
сознает ответственность этого, — отвечал англичанин. — Представь, что начнется,
если все кому не лень начнут превращать свинец в золото. Очень скоро оно
потеряет всякую ценность. Только упорным и знающим откроется тайна Великого
Творения. А я оказался посреди пустыни, чтобы встретить настоящего алхимика,
который поможет мне расшифровать таинственные записи.
— А когда были написаны эти книги? — спросил
он.
— Много веков назад.
— Много веков назад еще не было типографского
станка, — возразил Сантьяго. — И все равно алхимией способен овладеть далеко не
каждый. Почему же это написано таким таинственным языком и рисунки такие
загадочные?
Англичанин ничего не ответил. Лишь потом,
помолчав немного, сказал, что уже несколько дней внимательно присматривается к
каравану, но ничего нового не заметил. Вот только о войне племен поговаривать
путешественники стали все чаще.
* * *
И в один прекрасный день Сантьяго вернул
англичанину его книги.
— Ну, и что же ты там понял? — с надеждой
спросил тот: ему хотелось поговорить с кем-нибудь понимающим, чтобы отвлечься
от тревожных мыслей.
— Понял я, что у мира есть душа, и тот, кто
постигнет эту душу, поймет и язык всего сущего. Еще понял, что многие алхимики
нашли Свою Стезю и открыли Душу Мира, Философский Камень и Эликсир Бессмертия,
— сказал юноша, а про себя добавил: «А самое главное — я понял, что все это так
просто, что уместится на грани изумруда».
Англичанин почувствовал разочарование. Ни то,
что он так долго учился, ни магические символы, ни мудреные слова, ни реторты и
колбы — ничего не произвело впечатления на Сантьяго. «Он слишком примитивен,
чтобы понять это», — подумал англичанин. Он собрал свои книги и снова засунул
их в чемоданы, навьюченные на верблюда.
— Изучай свой караван, — сказал он. — Мне от
него было так же мало проку, как тебе — от моих книг.
И Сантьяго снова принялся внимать безмолвию
пустыни и глядеть, как вздымают песок ноги верблюдов. «У каждого свой способ
учения, — подумал он. — Ему не годится мой, а мне — его. Но мы оба отыскиваем
Свою Стезю, и я его за это уважаю».
* * *
Караван шел теперь и по ночам. Время от
времени появлялись бедуины, что-то сообщали Вожатому. Погонщик верблюдов,
подружившийся с Сантьяго, объяснил, что война между племенами все-таки
началась. Большим везением будет, если караван сумеет добраться до оазиса.
Верблюды и лошади выбивались из сил, люди
становились все молчаливее, и в ночной тишине даже конское ржание или фырканье
верблюда, которые раньше были просто ржанием или фырканьем, теперь внушали всем
страх, потому что могли означать приближение врага.
Погонщика, впрочем, близкая опасность не
пугала.
— Я жив, — объяснял он Сантьяго однажды ночью,
когда не светила луна и не разводили костров. — Вот я ем сейчас финики и ничем
другим, значит, не занят. Когда еду — еду и ничего другого не делаю. Если
придется сражаться, то день этот будет так же хорош для смерти, как и всякий
другой. Ибо живу я не в прошлом и не в будущем, а сейчас, и только настоящая
минута меня интересует. Если бы ты всегда мог оставаться в настоящем, то был бы
счастливейшим из смертных. Ты бы понял тогда, что пустыня не безжизненна, что
на небе светят звезды и что воины сражаются, потому что этого требует их
принадлежность к роду человеческому. Жизнь стала бы тогда вечным и нескончаемым
праздником, ибо в ней не было бы ничего, кроме настоящего момента.
Спустя двое суток, когда путники укладывались
на ночлег, Сантьяго взглянул на звезду, указывавшую им путь к оазису. Ему
показалось, что линия горизонта стала ниже: в небе над пустыней сияли сотни
звезд.
— Это и есть оазис, — сказал погонщик.
— Так почему же мы не идем туда?
— Потому что нам надо поспать.
* * *
Сантьяго открыл глаза, когда солнце начало
вставать из-за горизонта. А там, где ночью сверкали звезды, тянулась вдоль
пустыни бесконечная цепь тамариндов.
— Мы дошли! — воскликнул англичанин, который
тоже только что проснулся.
Сантьяго промолчал. Он научился этому у
пустыни, и теперь ему достаточно было просто смотреть на деревья. До пирамид
было еще далеко. Когда-нибудь и это утро станет для него всего лишь
воспоминанием. Но сейчас он жил настоящей минутой и радовался ей, как советовал
погонщик, и пытался связать ее с воспоминаниями о прошлом и с мечтами о
будущем. Да, когда-нибудь эти тысячи тамариндов превратятся в воспоминание, но
в этот миг они означали прохладу, воду и безопасность. И так же, как крик
верблюда в ночи мог означать приближение врага, цепочка тамариндов возвещала
чудо избавления.
«Мир говорит на многих языках», — подумал
Сантьяго.
* * *
