– Ну, прежде всего, я не уверен, что человек,
переполненный энергией, будет усидчив и терпелив. Кроме того, это искусство не
принадлежит к твоему миру, где истины не выводят от руки, а печатают машинами,
да притом еще – не слишком задумываясь над тем, истины ли это.
– И все же я хочу попробовать.
И вот целых полгода эта женщина, которая,
казалось, минутки не посидит спокойно и проявляет свои чувства так пылко и
бурно, приходила ко мне по пятницам. Сын ее садился в уголке, брал листок и
кисточку и тоже старался выразить своими рисунками предопределенное небесами.
Я видел, каких неимоверных усилий стоило ей
сидеть неподвижно, в одной и той же позе, и спрашивал: «Неужели не можешь найти
иного способа развлечься?» А она отвечала: «Я нуждаюсь в этом, мне нужно
успокоить душу, и ведь я еще не научилась всему, чему ты можешь меня научить.
Свет Вершины говорит мне, что я должна продолжать». Я никогда не спрашивал, что
это за Вершина, – какое мне до этого дело?
Прежде всего ей следовало научиться терпению,
и это было труднее всего.
Каллиграфия – это не только способ выразить
мысль, но и размышление о смысле каждого слова. Поскольку я не считал, что
Коран будет пригоден для человека, воспитанного в другой вере, мы начали
работать над текстами одного арабского поэта. Я диктовал ей по буквам, чтобы
она могла сосредоточиться на том, что делает в настоящую минуту, а не пыталась
сразу узнать значение слова, фразы или стиха.
– Кто-то сказал мне, что музыка сотворена
Богом и быстрое движение необходимо людям, чтобы установить контакт с самими
собой, – однажды сказала Афина. – На протяжении многих лет я видела, что это
так и есть, а вот теперь заставляю себя делать самое трудное – замедлять шаги.
Почему же терпение так важно?
– Потому что терпение учит вниманию.
– Но ведь я способна танцевать, повинуясь лишь
голосу собственной души, которая понуждает меня сосредоточиться на чем-то
большем, нежели я сама, и позволяет вступать в контакт с Богом, если только
можно употребить здесь это слово. И танец помогал мне преобразить очень многое,
включая даже собственную работу. Так вот я и спрашиваю: разве не душа – самое
главное? Самое важное?
– Да, это так. Но если душа сумеет связаться,
соединиться с разумом, ей под силу будут великие изменения.
Мы продолжали наши совместные труды. Я знал:
настанет минута, когда надо будет сказать Афине то, что она еще не готова
услышать, – и потому старался не терять времени даром, готовя ее дух. Я
объяснил, что мысль возникла раньше слова. А раньше мысли была искра Божья.
Все, решительно все на этом свете исполнено смысла, и самая наималейшая малость
должна быть принята в расчет.
– Я научила свое тело выражать все, что
испытывает душа, – сказала она.
– А теперь обучи только свои пальцы – так,
чтобы ими одними выразить все ощущения твоего тела. И пусть вся твоя
неимоверная сила сосредоточится в них.
– Вы – настоящий учитель.
– А что такое «учитель»? Я тебе отвечу. Это не
тот, кто учит чему-либо, а тот, кто побуждает ученика выявить самое лучшее, что
есть в нем, чтобы раскрыть то, что ему уже известно.
Я чувствовал, что Афине уже приходилось
испытывать такое, хоть, может быть, давно, в ранней юности. Написанное выявляет
личность человека, так что я узнал, что она была любима – и не только сыном, но
также и родителями и – в течение какого-то времени – мужчиной. Я понял и то,
что Афина наделена мистическими дарованиями, но старался, чтобы она не
показывала их, ибо они могут и устроить ее встречу с Богом, но способны и
погубить.
Я не ограничивался тем лишь, чтобы она
овладела техникой, но пытался открыть ей философию каллиграфов. ,
– Перо, которым ты сейчас выводишь эти стихи,
– это всего лишь орудие. У него нет своей воли, оно покорно желанию того, кто
держит его в руке. И в этом его сходство с тем, что мы именуем «жизнь». Многие
люди в этом мире исполняют некую роль, не сознавая, что невидимая Рука
направляет их. В этот миг в твоих руках зажато перо или кисть, в которых
сосредоточены все намерения твоей души. Постарайся осознать важность этого.
– Я понимаю… И еще я вижу, как важно сохранять
изящество. Потому что вы требуете, чтобы я начинала писать лишь после того, как
приму определенную позу и проникнусь уважением к материалу, который собираюсь
использовать.
Ну а как же иначе? По тому, насколько сильно
будет ее уважение к перу или кисточке, узнается, что для того, чтобы научиться
писать, необходимо невозмутимое изящество. А спокойствие идет от сердца.
– Изящество – это не что-то поверхностное, а
способ, который открыл человек для того, чтобы оказать уважение жизни и труду.
И потому, когда ты почувствуешь, что тебе неудобно в этой позе, не думай, что
она неестественна или вычурна. В том, как трудно находиться в ней, и кроется
ее истинность. Она заставляет и бумагу, и перо гордиться тем, что ради них ты
прилагаешь такие усилия. И бумага перестает быть просто ровной и белой
поверхностью, ибо обретает глубину всего, что будет написано на ней.
Изящество – это правильная поза, которая
позволит написанному быть превосходным. Не так ли и с жизнью? Отбросив все
поверхностное и наносное, человек познает простоту и сосредоточенность: чем
проще и чем скромнее поза, тем красивей она будет в итоге, несмотря на то, что
поначалу покажется неудобной.
Время от времени Афина рассказывала мне о
своей работе – о том, что все делала с воодушевлением и вот недавно получила
предложение от одного могущественного эмира. Он пришел в банк не за деньгами (у
эмиров для этой цели имеется множество слуг), а чтобы повидаться с приятелем,
этот банк возглавлявшим. В разговоре он упомянул, что подыскивает специалиста
по продаже земельных участков, и спросил, не заинтересуется ли она такой
работой.
Кто захочет покупать земли посреди пустыни или
порт, не находящийся в центре мира? – подумал я, но промолчал. Оглядываясь
теперь назад, я доволен, что сумел тогда удержаться от замечания.
Один-единственный раз говорила она о любви к
мужчине, хотя появлявшиеся у моего шатра туристы, встречая там Афину, неизменно
пытались так или иначе снискать ее благосклонность. Обычно она не обращала на
их заигрыванья внимания, пока один из них как-то не сказал, что знает ее
возлюбленного. Афина побледнела, бросила быстрый взгляд на своего сына,
который, по счастью, не прислушивался к разговору.
– Откуда?
– Да я шучу, – отвечал турист. – Просто хотел
выяснить, свободна ты или нет.
Афина ничего на это не сказала, а я понял, что
мужчина ее жизни и отец ее сына – разные люди.
