За несколько следующих дней я завершил сбор
материалов для фильма, отправил в Бухарест переводчика вместе с арендованной
машиной, а сам остался в Сибиу – ради того лишь, чтобы снова увидеть Афину.
Хотя я всегда руководствуюсь логикой и считаю, что любовь можно выстроить, а не
только встретить, мне было понятно: если я больше ее не увижу, какая-то очень
важная частица моей жизни навсегда сгинет в этом трансильванском захолустье. Я
как мог сопротивлялся засасывающей монотонности: не раз ходил на автовокзал
проверять расписание автобусов до Бухареста, потратил на телефонные разговоры с
редакцией Би-би-си и с моей подругой куда больше, чем позволяло мое скромное
жалованье. Объяснял, что материал еще не готов, что я должен задержаться здесь
– может, на день, а может, и на неделю, – что с местными трудно иметь дело: они
принимают слишком близко к сердцу, когда их милую Трансильванию пытаются
представить отчизной кровавого монстра Дракулы. В конце концов мне удалось
убедить продюсеров, и мне разрешили пробыть здесь, сколько будет нужно.
Мы жили с ней в одном отеле, благо он был в
городе единственным, и вот однажды она появилась в холле: вероятно, ей тоже
запомнилась наша первая встреча. На этот раз она сама предложила мне пойти
куда-нибудь, и я едва сумел скрыть ликование. Быть может, и я что-то значу для
нее.
Лишь много позже я узнал, что так поразившая
меня фраза, которую произнесла она, окончив свой танец, – это старинная
цыганская поговорка.
Лилиана, швея, возраст и фамилия неизвестны
Я говорю в настоящем времени, ибо для нас времени
вообще не существует – есть только пространство. И потому кажется, будто все
минувшее случилось только вчера.
Один-единственный раз я нарушила закон нашего
племени, который велит, чтобы в миг появления ребенка на свет отец его
находился рядом с роженицей. Но повитухи все же пришли, хоть и знали, что я
забеременела не от цыгана. Пришли, распустили мне волосы, перерезали пуповину,
завязали на ней несколько узлов, передали мне младенца. Обычай велит завернуть
ребенка в одежду отца, а мне от него осталась только простыня, еще хранившая
его запах, и порой я подносила ее к лицу, чтобы вновь почувствовать его. Теперь
этому едва уловимому аромату суждено будет исчезнуть.
И завернув новорожденную в простыню, я
положила ее прямо на пол – чтобы восприняла энергию Земли. И села рядом, не
зная, что чувствовать, о чем думать, ибо решение уже было принято.
Мне сказали – выбери ребенку имя, но никому
его не называй, произнести его можно будет лишь после того, как окрестят. Дали
мне освященного елея и амулеты, которые через две недели надо будет повесить
девочке на шею. Одна из повитух сказала, чтобы я ни о чем не тревожилась: весь
табор будет заботиться о новорожденной, и чтобы не обращала внимания на толки и
пересуды – они скоро прекратятся. Еще посоветовали не выходить на улицу от
заката до восхода, потому что могут напасть цинвари – злые духи – и принести
беду.
Через неделю, ранним утром, когда только
рассвело, я пошла в детский приют в Сибиу и положила ребенка на пороге, ожидая,
когда чьи-нибудь милосердные руки возьмут его. В этот миг нянька схватила меня
за руку и втащила внутрь. Она оскорбляла меня, как только могла, твердя, что
видеть такое им не впервой, время от времени случается, но что мне не удастся
так просто избавиться от ребенка: принесла его в мир – изволь отвечать.
– Хотя чего и ждать от цыганки…
Меня заставили заполнить какую-то бумагу со
множеством граф, а поскольку я писать не умею, это сделали за меня, повторяя:
«Конечно, чего и ждать от цыганки… Не вздумай нас обмануть, не то отправим в тюрьму».
Я испугалась и врать не стала – продиктовала все как есть.
И поглядела на дочку в последний раз, а
подумать удалось только об одном: «Девочка без имени, дай тебе Бог обрести в
жизни любовь, много любви».
А потом ушла и несколько часов брела по лесу.
Вспоминала, как вынашивала дитя, как ненавидела его и любила – и его, и
мужчину, от которого понесла.
Как и всякая девушка, я мечтала встретить
сказочного принца, выйти за него замуж, заполнить свой дом детьми. И, как
большинство подобных мне, влюбилась в человека, который не мог дать мне ничего,
однако же я пережила с ним незабываемые мгновения. Моему ребенку не дано будет
их понять – он навсегда останется в нашем племени безотцовщиной, и клеймо
чужака будет гореть на нем до могилы. И я не хотела, чтоб мое дитя прошло через
те же мучения, что выпали на мою долю с той минуты, как я узнала о своей
беременности.
…Я рыдала и царапала себе лицо, надеясь, что
боль прогонит мысли и заставит меня вернуться к жизни и к тому позору, что ждал
меня в таборе. Кто-нибудь вырастит ее, а я буду жить с надеждой на встречу.
Я опустилась наземь, вцепясь в дерево и не в
силах унять слезы. Но вдруг, когда слезы и кровь достигли ствола, странное
спокойствие осенило меня. Как будто некий голос шепнул мне: «Ни о чем не
тревожься, твои слезы, твоя кровь омыли путь твоей дочери». С тех пор всякий
раз, как я впадала в отчаянье, мне слышался этот голос, и страдание переставало
когтить мою душу.
И потому я не удивилась, когда наш барон
привез ее – попросил кофе, насмешливо улыбнулся и уехал обратно. Голос шептал
мне, что я увижу свою дочь, – и вот она стоит передо мной. Красивая, похожа на
отца, и я не знаю, что она чувствует ко мне – может быть, ненависть за то, что
я бросила ее. Я не стану объяснять, что побудило меня сделать это, – все равно
никто в мире не сможет понять.
Кажется, что мы уже целую вечность стоим и
смотрим друг на друга, не произнося ни слова, – не плачем, не смеемся, только
смотрим. И я не знаю, интересно ли ей, что я чувствую сейчас.
– Хочешь есть?
Инстинкт. Инстинкт возникает первым, предваряя
все прочее. Она кивает в ответ. Мы входим в маленькую комнату – она служит мне
разом и спальней, и кухней, и мастерской. Дочь недоуменно оглядывается по
сторонам, а я, притворяясь, что не замечаю этого, наливаю две тарелки густой
похлебки, заправленной зеленью и салом. Потом готовлю крепкий кофе, а когда
хочу положить сахару, раздаются ее первые слова:
– Мне без сахара. Я не знала, что ты говоришь
по-английски.
Я хотела было ответить: «Спасибо твоему отцу»,
но сдержалась. Трапеза наша проходит в молчании, и постепенно мне начинает
казаться, будто в этом нет ничего особенного: да, я обедаю вдвоем с дочерью,
она много ездила по свету, а теперь вернулась, познала десятки дорог, но
выбрала ту, что ведет к дому. Я знаю – это всего лишь иллюзия, но в жизни моей
было столько суровой правды, отчего бы немножко не потешиться вымыслом?
– Кто эта святая? – показывает дочь на картину
на стене.
