«Как истинный христианин, я, получив
незаслуженное оскорбление, затрагивающее мою честь, обязан подставить другую
щеку. Однако мы не имеем права забывать, что Иисус не только подставлял другую
щеку, но и хлестал бичом тех, кто намеревался превратить Божий Дом в воровской
притон. Нечто подобное предстает сейчас нашим глазам на Портобелло-роуд: кучка
бессовестных шарлатанов, рядящихся в ризы спасителей душ человеческих, раздают
несбыточные посулы, питают химерические надежды, обещая тем, кто станет их
последователем, не только исцеление от любых недугов, но и избавление от
лишнего веса.
И потому мне не остается ничего иного, как
обратить к правосудию призыв разрешить эту нетерпимую ситуацию. Адепты
новоявленной ереси уверяют, что способны пробудить в человеке не виданные
прежде дарования, отрицают бытие Божье, тщась заменить Его языческими
божествами – Венерой или Афродитой. Они уверяют, что дозволено все что угодно,
при условии, что делается с «любовью». Но что такое любовь? Аморальная сила,
оправдывающая любую цель? Или компромисс с истинными ценностями нашего
общества, такими, как традиция и семья?
* * *
К следующему собранию, предвидя повторение
августовской битвы, власти приняли меры безопасности и во избежание
столкновений прислали к складу полдесятка стражей порядка. Афине, которую на
этот раз окружало несколько телохранителей, пришлось услышать не только
рукоплескания, но и проклятья. Какая-то женщина, увидев с нею мальчика лет
восьми, через два дня, руководствуясь принятым в 1989 году законом о защите
детей, потребовала лишить Афину родительских прав, поскольку та причиняет
своему сыну «сильнейший моральный ущерб». Воспитание ребенка должно быть
поручено отцу.
Одна бульварная газетка сумела разыскать
Лукаса Йессена-Петерсена, однако тот не захотел давать интервью и требовал,
чтобы репортеры не смели упоминать Виореля в своих статьях, – иначе он за себя
не ручается.
На следующий день таблоид вышел с огромным
заголовком на всю полосу: «Бывший супруг Ведьмы с Портобелло уверяет, что ради
сына готов совершить убийство».
В тот же день в суд были поданы еще два
ходатайства, основанных на пресловутом законе, но с той разницей, что
ответственность за благополучие ребенка предполагалось возложить на
государство.
Собрание не состоялось, хотя у дверей
собрались сторонники и противники, а полисмены в форме не давали им сцепиться.
Афина не появлялась. То же самое произошло и через неделю, только на этот раз и
публики, и охраны было меньше.
На третью неделю остались только увядшие цветы
у входа. Какой-то человек предлагал всем желающим фотографии Афины.
Газеты утратили интерес к этой теме. Когда же
пастор Бак сообщил, что отзывает свой иск о защите от клеветы и диффамации,
«ибо христианское чувство велит ему простить раскаивающихся в своих
заблуждениях», ни одно из крупных ежедневных изданий не пожелало уделить этому
заявлению место на своих страницах, так что пришлось опубликовать его в разделе
«Письма читателей» в малотиражной газетке округа Кенсигтон.
Насколько я знаю, события так и не обрели
общенационального резонанса и освещались лишь в ряду других лондонских
новостей. Когда через месяц после этого я побывал в Брайтоне, никто из тамошних
моих друзей даже не слышал про Афину.
Странно: у Райана были все возможности
раскрутить это дело, и публикация в его газете задала бы тон всем остальным.
Но, к моему крайнему удивлению, он не напечатал ни единой строчки, касающейся
Шерин Халиль.
По моему мнению, произошедшее преступление
никак не связано с предшествующим конфликтом на Портобелло. Скорей всего, это –
зловещее совпадение.
Хирон Райан, журналист
Афина попросила меня включить мой диктофон. С
собой она принесла свой собственный – какой-то неизвестной мне модели, весьма,
как теперь говорят, «накрученный» и совсем миниатюрный.
– Прежде всего хочу заявить, что мне грозит
смерть. Во-вторых, обещай, что в случае моей гибели ты предашь эту запись
гласности лишь через пять лет. В будущем станет ясней, что правда, а что –
ложь.
Скажи, что согласен, ибо это будет значить,
что мы заключаем формальный договор.
– Согласен. Но все же считаю, что…
– Нечего тут считать. Если меня найдут
мертвой, эта запись будет моим завещанием. С условием – не обнародовать ее
сейчас.
Я выключил запись.
– Тебе нечего бояться. У меня есть очень
влиятельные друзья в так называемых властных структурах. Они мне многим обязаны.
Я был и буду им нужен, так что мы можем…
– Разве я не говорила тебе о своем друге из
Скотланд-Ярда?
Как – опять? Если он на самом деле существует,
почему его не было в те дни, когда мы так нуждались в его помощи, когда Афину и
Виореля могла растерзать толпа?!
Вопросы следовали один за другим – она хочет
испытать меня? Что происходит в голове у этой женщины, которая то хочет быть со
мной, то вспоминает несуществующего любовника?
– Включи, – попросила она.
Я чувствовал себя отвратительно – казалось,
она всегда лишь пользовалась мной. Хотелось сказать ей: «Уходи прочь и никогда
больше не появляйся в моей жизни… Она превратилась в пытку с того дня, как мы
познакомились… Я жду, когда ты придешь, обнимешь меня, скажешь, что хочешь быть
рядом со мной. Этого не произойдет никогда».
– Что-нибудь не так?
Она прекрасно знала, что именно не так. Не
могла не понимать, что я чувствую, ибо за все это время я только и делал, что
демонстрировал ей свои чувства, хоть и облек их в слова один-единственный раз.
Но все равно – использовал любую возможность, чтобы увидеться с ней,
оказывался у нее, стоило ей лишь попросить об этом, пытался добиться
расположения ее сына, надеясь, что в один прекрасный день он назовет меня папой.
Я никогда не уговаривал ее оставить то, чем она занимается, – я безропотно
принимал ее образ жизни, подчинялся ее решениям, горевал, когда она страдала, и
ликовал, когда одерживала победу. И гордился ее решимостью.
– Почему ты выключил диктофон?
В это мгновение я оказался разом и в райских
кущах, и в преисподней, не зная, вспылить или подчиниться, довериться ли
холодной логике или разрушительной буре чувств. Неимоверным напряжением всех
душевных сил я все же сумел взять себя в руки.
Нажал кнопку.
– Продолжаем.
