Желательно – всем.
Желательно – всегда!
Определенно, прагматичная Люсинда была идеалисткой.
Такой вот парадокс.
Впрочем, люди ей действительно симпатизировали – очень многие и очень разные.
Даже бездомный побирушка, мимо которого Люсинда каждый будний день пробегала к трамваю, удивительно быстро проникся к ней теплым чувством, градус которого отнюдь не соответствовал ее скромным пожертвованиям. Кому другому за пару «двушек» божий человек и «спасибо» не сказал бы, а вот Люсинде он улыбчиво кивал, признательно прижимал руку к сердцу и давал полезные советы типа: «Нынче зря на остановке не стой, на маршруте поломка, «четверку» долго ждать придется». Правда, и Люсинда не заносилась, душевных бесед не чуралась, за что и называема была общительным бомжом ласково и не без почтительности – Люся Александровна.
Изгнанная из учительской Олей и Ксюшей, засевшими за проверку ученических тетрадей, Люся Александровна, она же Люсинда, она же Людмилексанна, направилась прямиком в «Пале-Рояль» и меньше чем через полчаса вернулась в места постоянной дислокации педагогических сил с дежурным пакетом, в котором высился внушительный бастион из свежайших эклеров.
Поскольку венчало эту башню нежное и трепетное пирожное для Жанночки Марковочны, именно его Люсинда извлекла из пакета самым первым – со всей возможной осторожностью, не делая резких движений и даже почти не дыша.
– Ах, Людмилексанна, милая моя! Не метали бы вы бисер перед свиньями! – укоризненно произнесла Ксюша с узнаваемыми интонациями завуча.
– Да ладно тебе, Ксю, – одернула ее добрая Оля. – ЖМ не такая уж свинья.
– Как же не свинья? – заспорила Ксюша. – Она мне выговор за вчерашнее опоздание влепила, это ли не свинство?!
– Включите чайник, девочки! – миролюбиво пропела покорительница сердец и желудков Люсинда, выплывая из учительской с «Птичьим молоком» на тарелочке.
Жертвенное пирожное нервно вздрагивало, предвидя роковую встречу с грозной ЖМ.
Начался третий урок второй смены.
В пустых и гулких школьных коридорах сгущалась сизая завеса из оседающей пыли, предвечерних сумерек и сигаретного дыма, предательски просачивающегося из-под двери мужского туалета.
– Мальчики! – пропела Люсинда, притормозив у клозета. – Минздрав предупреждает!
– Тут никого нет! – нарочитым басом ответили из клозета.
– Овчинников, не придуривайся, – узнала Люсинда. – Ты почему не на уроке?
– Меня к завучу вызвали.
– Вот и иди! – велела Люсинда.
Жанна Марковна на ее месте без колебаний распахнула бы дверь, чтобы шугануть курильщиков так, как и не снилось бесхребетному Минздраву. Люсинда же не хотела портить отношения с учениками, поскольку воевала исключительно за мир во всем мире.
– Вот я Жанне Марковне скажу! – пообещала она и действительно процокала каблучками в направлении «пытошной», как выразительно называли в школе келью завуча.
На двери «пытошной» белела аккуратно приклеенная бумажная таблица «Средняя заработная плата учителя в отчетном месяце» – высокомерный и неискренний ответ администрации школы на предпринимаемые родителями учеников попытки мелкого подкупа предметников.
В правом нижнем углу документа красовалась затейливая подпись Жанны Марковны – действительно, шедевральный иероглиф.
Люсинда в очередной раз фыркнула, прочитав бессовестное утверждение, будто заработок учителя с ее опытом и квалификацией составляет не менее двадцати тысяч рублей.
Менее, менее, намного менее! Едва хватает на пирожные!
Она вздохнула, со скрипом поскребла ногтем лживые цифирки объявления и позвала:
– Жанночка Марковочна, к вам можно?
Старуха не ответила, что с равной вероятностью могло означать как разрешение на вторжение, так и категорический запрет.
Люсинда все же толкнула дверь и, держа перед собой тарелочку с пирожным, словно пропуск, вошла в кабинет.
В «пытошной» было сумрачно и холодно, как в настоящих застенках. Верхний свет не горел, настольная лампа – тоже.
– Есть кто живой? – шутливо позвала Люсинда и шумно похлопала по плакату на стене, нащупывая прятавшийся под ним выключатель.
Пикантность ситуации заключалась в том, что учебный плакат по предмету «Анатомия человека» украшало красочное изображение мужского торса в продольном разрезе, а пимпочка выключателя хоронилась аккурат в интимной зоне репродуктивных органов.
Из-за того, что по ним постоянно хлопали, органы эти непристойно потерлись и замарались, на что Жанна Марковна почему-то совершенно не обращала внимания. Возможно, полностью абстрагировалась от пикантной темы по причине своих преклонных лет.
Длинная лампа на потолке загудела и замигала, разгораясь.
Люсинда тоже моргнула, испуганно ойкнула и снова выключила свет, в спешке стукнув по плакату с такой силой, что пимпочка выключателя прорвалась через истончившуюся бумагу черной точкой.
Люсинде показалось, что Жанна Марковна спит в своем кресле.
Или не спит?
Ой, мама!
Люсинда прикусила губу и снова беспощадно врезала по точке «джи» на плакате.
Грозно затрещала лампа.
С накренившейся тарелочки с влажным звуком ляпнулось на пол содрогавшееся от свежести пирожное «Птичье молоко».
– Жанночка Марковочна? – жалобным голосом позвала Люсинда.
Старуха согнулась в кресле, уткнувшись лицом в бумаги на столе. Наполовину раскрутившийся жидкий белесый пучок лежал на ее затылке кривым поросячьим хвостиком.
– Жанна Марковна, вы спите? Ау! Алло! Э-ге-ге!
С замирающим сердцем Люсинда на цыпочках подкралась к столу и слабо потрясла костлявое плечико в старом, замахрившемся от затяжек, трикотажном жакете.
Если бы сейчас старуха подняла голову и гневно рявкнула: «Вы с ума сошли, Людмилексанна?!» – Люсинда испытала бы чувство огромного облегчения.
Но Жанна Марковна даже не шелохнулась.
Дрожащими пальцами Люсинда пощупала сухое пятнистое запястье и не нашла там никакого пульса.
– Жанночка Марковочна, вы что, умерли? – плаксиво уточнила она очевидное.
А взгляд ее уже прилип к бумажке, зажатой в морщинистом кулаке.
– Не может быть! – вмиг передумав рыдать и преисполнившись нездорового энтузиазма, вскричала Люсинда, узрев каракули на клетчатом листке.
С бесцеремонностью, которую оправдывало только вполне понятное равнодушие к происходящему бездыханной ЖМ, она выхватила помятую бумажку и ринулась к двери.
– Девочки!
Люсинда ворвалась в учительскую.
– Да, Людочка? – первым с подкупающей готовностью отозвался на «девочек» расслабленный чаем с пирожными пожилой преподаватель ОБЖ Александр Аркадьевич.
