Я молчал. Всякий раз, как я начинал верить, что вплотную
подобрался к цели, Петрус принимался настойчиво внушать мне, что я – обычный
пилигрим, а чтобы найти искомое, не хватает того-то и того-то. И ликование,
которое я испытывал всего за минуту до этого разговора, исчезло бесследно.
Я снова вступал на Дивный Путь Сантьяго, и это вселяло в
меня уныние. По дороге, которую сейчас попирали мои подошвы, прошли за
двенадцать столетий миллионы людей – одни шли в Сантьяго-де-Компостелу, другие
возвращались оттуда. Для всех этих людей прибытие в пункт назначения было лишь
делом времени. Меня же ловушки и капканы Традиции заставляли преодолевать новые
и новые препоны, проходить новые и новые испытания.
Я сказал Петрусу, что устал, и мы присели в тени. По
обочинам дороги стояли высокие деревянные кресты. Петрус опустил наземь оба
рюкзака и продолжил:
– Враг неизменно выявляет наше слабое место – будь то страх
физической боли или ликование по случаю еще не одержанной победы. Или желание
выйти из боя, когда показалось, что дело того не стоит.
Наш Враг вступает в бой, лишь когда он уверен, что может
поразить нас. Причем именно в тот миг, когда мы, обуянные гордыней, сочли себя
непобедимыми. В схватке мы всегда стараемся уберечь свою слабую сторону, тогда
как Враг наносит удар в незащищенное место, – а не защищаем мы его потому, что
уверены в его неуязвимости. И в конце концов мы проигрываем бой, ибо происходит
то, чего происходить не должно ни в коем случае: мы позволили Врагу самому
выбрать способ вести бой.
Все, о чем говорил Петрус, присутствовало в моей схватке с
псом. И в то же время я отвергал саму мысль о том, что у меня есть враги и что
я должен с ними сражаться. Петрус имел в виду Правый Бой, я же считал, что он
ведет речь о борьбе за жизнь.
– Ты прав, – ответил он после того, как я поделился с ним
своими сомнениями. – Но Правый Бой не сводится к этому. Сражаться не значит
совершать грех. Сражаться – значит совершать деяние любви. Враг развивает нас и
совершенствует в точности так, как поступил с тобой пес.
– Сдается мне, ты никогда не бываешь доволен. Всегда
чего-нибудь да недостает. Расскажи мне о секрете моего меча.
Петрус ответил, что об этом я должен был знать перед тем,
как пуститься в путь. И продолжал рассуждать о Враге.
– Враг есть частица Агапе и существует для того, чтобы
подвергать испытанию нашу руку, нашу волю, наше искусство владеть мечом. Не
случайно, а с умыслом и намерением он внедрен в наши жизни, равно как и мы – в
его. И намерение это должно быть исполнено. И потому ничего нет и не может быть
хуже, чем уклоняться от борьбы. Это несравненно хуже, чем потерпеть поражение,
ибо поражение порой заключает в себе урок, тогда как бегством мы лишь объявляем
во всеуслышание о победе нашего Врага.
Я ответил, что мне удивительно слышать подобные речи,
оправдывающие насилие, не от кого-нибудь, а от Петруса, который вроде бы так
прочно связан с учением Иисуса.
– Подумай о том, сколь необходим для Иисуса Иуда, – сказал
он. – Иисус должен был выбрать Врага, иначе его борьба на земле не была бы
восславлена.
А кресты вдоль дороги наглядно показывали, из чего делалась
эта слава. Из крови, из предательства, из оставленности на произвол судьбы.
Поднявшись, я сказал, что готов продолжать путь.
И на ходу спросил, на что же может в борьбе опереться
человек, чтобы одолеть Врага.
– На свое настоящее. Лучший союзник ему – дело, которым
занят он сейчас, ибо в нем заключено Агапе, желание победить с воодушевлением.
И еще хочу сказать тебе: Враг редко воплощает в себе Зло.
Враг нужен потому, что, если не пускать меч в дело, он заржавеет в ножнах.
Тут я вспомнил, как однажды, когда мы строили загородный
домик, моей жене вдруг, с бухты-барахты, пришло в голову изменить расположение
одной из комнат. На мою долю выпала неблагодарная задача сообщить об этом
каменщику. Это был человек лет шестидесяти. Он выслушал меня, поглядел, подумал
и предложил иное, гораздо лучшее решение, в котором использовалась стена, уже
сложенная к этому времени. Жена пришла от этого в восторг.
Быть может, Петрус замысловатыми словесами пытался выразить
ту же самую идею: чтобы одолеть Врага, надо использовать силу того, что мы
делаем в настоящий момент.
Я рассказал ему про каменщика.
– Жизнь дает больше, а учит крепче, нежели Дивный Путь
Сантьяго, – ответил мой спутник. – Однако мы не больно-то усваиваем ее уроки.
Вдоль обочин по-прежнему стояли кресты. Вероятно, какой-то
пилигрим, наделенный едва ли не сверхчеловеческой силой, воздвиг эти тяжелые и
крепкие деревянные брусья. Они были вкопаны в землю через каждые тридцать
метров и тянулись, насколько хватало глаз. Я спросил Петруса, что они означают.
– Старинное, вышедшее из употребления орудие пытки, –
ответил он.
– Да нет же, здесь-то они зачем?
– Я полагаю, кто-то дал обет. Впрочем, откуда мне знать?
Мы замедлили шаг возле одного из крестов – поваленного.
– Должно быть, дерево сгнило, – заметил я.
– Его сколотили из того же дерева, что и все прочие.
Остальные же не сгнили.
– Ну, значит, недостаточно глубоко вкопали в землю.
Петрус остановился и огляделся по сторонам. Потом снял с
плеч мешок, сел. Я не понимал его действий – ведь совсем недавно мы устраивали
привал – и почти инстинктивно стал озираться, ища глазами пса.
– Ты победил его, – промолвил Петрус, будто прочитав мои
мысли. – А призраков не страшись.
– Тогда почему мы остановились?
Он знаком велел мне умолкнуть и сам еще несколько минут не
произносил ни звука. Но меня вновь обуял старый страх перед псом, и потому я
оставался на ногах, ожидая, когда Петрус наконец соизволит заговорить.
– Ты что-нибудь слышишь? – спустя какое-то время спросил он.
– Нет. Ничего. Только тишину.
– Дай нам Бог просветиться настолько, чтобы слышать тишину.
Не обольщайся – мы с тобой всего лишь люди и не научились еще слышать даже
собственную болтовню. Ты никогда не спрашивал меня, как смог я предчувствовать
появление Легиона. Сейчас я отвечу тебе – по слуху. Звук пришел за много дней
до этого, когда мы с тобой были еще в Асторге. И тогда я сразу прибавил шагу,
ибо все указывало на то, что наши пути пересекутся в Фонсебадоне. Ты слушал то
же, что я, – слушал, но не слышал.
