Теперь оставалось лишь установить крест. Последнее усилие –
и я добьюсь своего! Но одной руки я вообще не чувствовал, а другая болела.
Кроме того, они ведь были перебинтованы. Однако оставалась крепкая спина, на
которой когти пса оставили лишь несколько царапин. Если сумею подлезть под
крест и приподнять его, то, быть может, конец его соскользнет в ямку.
И я лег ничком, чувствуя, как земля хрустит на зубах,
запорашивает глаза. Онемевшая рука напряглась в последний раз, чуть приподняла
крест, и я оказался под ним. Очень осторожно прижался хребтом к округлому
брусу. Да, он был тяжел, да, поднять его было нелегко, но не превыше сил
человеческих. Припомнив упражнение «Зернышко», я медленно принял позу зародыша,
следя, чтобы крест приходился как раз посередине спины. Несколько раз казалось,
что он вот-вот соскользнет, но я успевал почувствовать это и, изменив положение
тела, восстановить равновесие. Вот наконец я замер в позе эмбриона, так что
почти касался лбом колен и при этом удерживал крест на спине. Оконечность бруса
задела каменный холмик, но крест не соскользнул.
Хорошо хоть, что мне не надо спасать человечество, думал я,
полураздавленный тяжестью креста и всего, что он олицетворял. И вдруг неистовый
религиозный восторг охватил меня. Я вспомнил того, кто нес крест на спине,
того, чьи израненные руки не могли – в отличие от моих – избежать
мучительно-болезненных прикосновений грубого дерева. Но уже в следующий миг
этот перемешанный со страданием восторг исчез, потому что брус снова качнулся у
меня на спине.
И тогда, медленно распрямляясь, я начал возрождаться.
Оглянуться было нельзя, и потому ориентироваться я мог только по звуку – но
ведь немного раньше я уже овладел искусством воспринимать мир на слух, словно
Петрус мог угадать, что вскоре мне понадобится этот вид постижения. Я
чувствовал, как тяжелый крест приходит в соприкосновение с уготованным ему каменным
лоном, как медленно он поднимается, освобождая меня от этого искуса и вновь
становясь причудливой рамкой, окаймляющей Путь Сантьяго.
Оставалось сделать последнее усилие. Я присяду на корточки,
и крест должен будет, соскользнув с моей спины, проникнуть в отверстие. Два-три
камня слетели, но теперь мне помогал уже сам крест, всем своим весом
устремленный в предназначенное для него место. И вот по тому, как по-иному
давил крест, я понял, что основание его высвободилось. Наступал решающий
момент, напомнивший мне о том, как надо было пройти под потоком воды.
Момент решающий и самый трудный, ибо человек боится потерять
добытое и склонен сдаться, пока этого не случилось. Снова осознал всю
бессмысленность своей затеи: зачем мне устанавливать поваленный крест, если
единственная моя цель – обрести свой меч и повалить все, сколько ни есть их на
свете, кресты ради того, чтобы Христос-Спаситель воскрес в этом мире. Впрочем,
все это было не важно.
Я рывком распрямился, крест соскользнул туда, куда надо, а
мне в очередной раз стало ясно: имя той, кто направляла мои действия во время
этой изнурительной работы, – Судьба.
На миг мне показалось, что этого толчка недостаточно и
крест, покачнувшись, вновь свалится на меня. Но я услышал только глухой удар –
это основание комля стукнулось о дно ямы.
Медленно-медленно я стал оборачиваться. Крест, еще чуть
покачиваясь, высился над землей. Несколько камней скатились с верхушки холмика,
но крест устоял. Я торопливо положил камни на место, приник к кресту, обхватив
его руками, чтобы погасить последние колебания. В эту минуту он стал для меня
живым и теплым; и не было сомнений в том, что во все продолжение этой тяжкой
работы он был моим другом. Я осторожно отпустил его, ногой подгребая камни к
его основанию.
Некоторое время я любовался плодом своих усилий, пока не
напомнила о себе боль в израненных руках. Петрус все еще спал. Подойдя
вплотную, я слегка потыкал его носком башмака.
Тотчас проснувшись, он взглянул на крест и сказал только:
– Очень хорошо. В Понферраде сменим тебе повязки.
Традиция
– Лучше бы я поднял дерево, честное слово. А так, с крестом
на плечах, мне казалось, будто поиски мудрости сводятся к тому, что люди
приносят тебя в жертву.
Я оглянулся по сторонам, и только что произнесенные слова
повисли в пустоте. История с крестом отодвинулась в какую-то дальнюю даль, хотя
все это было только вчера. И никак не вязалось с отделанной черным мрамором
ванной и с джакузи, где я нежился в теплой воде, медленно потягивая из хрустального
бокала превосходную «риоху». Петруса я не видел – он находился в номере
роскошного отеля, где мы остановились.
– Так почему же все-таки крест?
– Стоило немалых трудов убедить портье, что ты не бродяга, –
крикнул он из комнаты.
Я знал по опыту, что, если Петрус сменил тему, настаивать
бесполезно. Я вылез, надел длинные брюки и свежую рубаху. Осторожно размотал
бинты, ожидая увидеть открывшиеся раны. Однако лишь там, где отстала корочка,
выступило немного крови. Они уже снова зарубцовывались, и я чувствовал себя
превосходно.
Мы поужинали в гостиничном ресторане. Заказанное Петрусом
фирменное блюдо
[17]
– паэпью по-валенсиански – съедено было в молчании и запито
ароматной «риохой». Покончив с едой, Петрус предложил мне прогуляться.
Мы вышли из отеля и направились в сторону вокзала. Петрус,
по своему обыкновению, погрузился в молчание и за все время пути не вымолвил ни
слова. Когда мы оказались на грязных, пропахших машинным маслом путях, он
уселся неподалеку от исполинского локомотива и сказал:
– Побудем здесь.
Но мне вовсе не хотелось пачкать свежие брюки, и я остался
на ногах. Осведомился, не лучше ли дойти до главной площади Понферрады.
– Путь Сантьяго близится к концу, – отвечал мой проводник. –
А поскольку наша действительность куда ближе к этим железнодорожным вагонам,
нежели к прелестно-безмятежным видам, которыми любовались мы с тобой во время
нашего путешествия, будет лучше поговорить именно здесь.
Петрус велел мне снять кроссовки и рубаху. Потом ослабил
перевязку на предплечье, сделав ее менее тугой, но забинтованные кисти не
тронул.
– Не беспокойся, – сказал он. – Сейчас тебе руки не
понадобятся – по крайней мере, хвататься ими ни за что не будешь.
Он был как-то необычно серьезен и говорил так значительно,
что я невольно встревожился – должно было произойти нечто важное.
