Проснулся я бодрым и очень рано поутру пустился в путь. По
моим расчетам выходило, что к вечеру я должен буду вступить в пределы Галисии,
где и расположен Сантьяго-де-Компостела. Дорога все время шла в гору, так что
почти четыре часа кряду приходилось прикладывать удвоенные усилия, чтобы
двигаться в моем обычном ритме. Я все ждал, что вот за следующим гребнем
начнется наконец спуск. Однако этого все не происходило, так что я уже стал
терять надежду, что в это утро смогу прибавить ходу. Впереди виднелись еще
более высокие горы, и я постоянно держал в памяти то, что рано или поздно
должен буду взбираться и на них. Зато физическое напряжение, которое я
испытывал, отгоняло праздные мысли, и постепенно я стал чувствовать себя в
большем ладу с самим собой.
Что за ерунда такая, проносилось у меня в голове, в конце
концов, сколько человек во всем мире всерьез примут чудака, который все бросил
да отправился отыскивать какой-то меч? Ну а если спросить, положа руку на
сердце: что уж такого страшного случится со мной, если я этот меч не найду?! Я
овладел практиками RAM, узнал своего Вестника, сражался с псом и смотрел в лицо
своей Смерти, – перечислял я, пытаясь убедить себя в том, сколь важен был для
меня Путь Сантьяго. А меч – это всего лишь следствие. Конечно, мне хочется
найти его, но еще больше – узнать, что с ним делать. Ибо его непременно надо
будет применить к делу, подобно тому, как я использовал упражнения, которым
обучил меня Петрус.
И тут я замер. Мысль, все это время пытавшаяся пробиться на
поверхность, вдруг взорвалась. Все вокруг будто осветилось, и неудержимая волна
Агаме буквально затопила мою душу. Как же страстно мне захотелось, чтобы Петрус
сейчас оказался здесь и я смог бы поведать ему то, что он желал знать обо мне:
то единственное, что способно было бы увенчать собой опыт познания, обретенный
на Дивном Пути Сантьяго, – тайну моего меча.
А она, тайна эта, как, впрочем, и любого завоевания, которое
тщится человек совершить в жизни своей, была проще простого – что с этим мечом
делать?
Я прежде никогда не смотрел на это с такой точки зрения.
Следуя Дивным Путем Сантьяго, я всего лишь хотел знать, где спрятан мой меч. И
не спрашивал себя, зачем я ищу его и что буду с ним делать, когда найду. Все
мои душевные силы были направлены на то, чтобы усилия мои были вознаграждены, и
невдомек мне было, что человек, алчущий чего-либо, должен очень ясно отдавать
себе отчет, чего же он хочет. Вот она – единственная причина искать воздаяния
за труды, и вот она – тайна моего меча.
Петрус непременно должен был бы знать, что я открыл ее, но я
почему-то был совершенно уверен – больше мы с ним не увидимся. Он так ждал
этого дня – и не дождался.
Тогда я молча опустился на колени, вырвал листок из блокнота
и записал, что собираюсь делать со своим мечом. Потом бережно сложил листок
пополам и засунул его под камень, ибо он напоминал мне его имя
[19]
и крепость его
дружбы. Да, разумеется, время очень скоро уничтожит этот листок, но можно
считать, что я символически отдал его Петрусу.
Теперь он знает, что я добуду своим мечом. А я исполнил свой
долг перед ним.
Я вновь полез вверх по склону, и струящаяся из недр моей
души Агапе яркими красками расцвечивала горы вокруг меня. Теперь, когда тайна
раскрыта, предстоит найти искомое. Вера, несокрушимая вера завладела всем моим
существом. Я стал напевать ту итальянскую мелодию, которую припомнил Петрус,
сидя на подножке тепловоза. Слов я не знал и потому придумывал их на ходу.
Вокруг не было ни души, и, очутившись в густом лесу, я запел еще громче. И
вскоре понял, что бессмыслица, рождавшаяся в моей голове, становилась средством
общения с миром, известным только мне одному, ибо мир этот учил и наставлял
меня.
Я уже испытал это – правда, немного по-другому – во время
моей первой встречи с Легионом. В тот день проявился во мне Дар Языков. Я был
тогда слугой Духа, который использовал меня, чтобы спасти женщину, сотворить
Врага и преподать мне самый жестокий вид Правого Боя. Да, теперь было иначе: я
стал Наставником самому себе и учился разговаривать со Вселенной.
И я начал говорить со всем, что встречалось мне на пути, –
со стволами деревьев, с опавшими листьями, бочагами с водой, с удивительными
вьюнками. Это был урок обычных людей – дети его усваивают, а взрослые забывают.
И я получал таинственный отклик от моих собеседников: они словно бы понимали
обращенные к ним слова, а в ответ осеняли меня Любовью Всеобъемлющей. И я
пребывал в некоем трансе, и сам себя боялся, однако готов был продолжать эту
игру, пока не выбьюсь из сил.
И в очередной раз подтвердилась правота Петруса: когда ты
учишь самого себя, то превращаешься в Наставника.
Пришло время обеда, но я не останавливался. Проходя через
деревеньки, лежавшие на пути, я что-то бормотал себе под нос, тихонько смеясь,
и если кто-нибудь случайно обращал на меня внимание, то думал, вероятно, что
нынче в собор святого Иакова явятся полоумные пилигримы. Но все это было не
важно, ибо я упивался жизнью и знал, что стану делать со своим мечом, когда
найду его.
И весь день до вечера шел я в трансе и, хоть сознавал
твердо, куда направляюсь, еще непреложней сознавал жизнь, окружавшую меня и
осенявшую меня Агапе. А на небе меж тем впервые за долгое время набухали
грузные тучи, и я призывал дождь – после утомительного пути по жаре он был бы
новым и восхитительно-волнующим впечатлением бытия.
В три часа я вступил в пределы Галисии и определил по карте,
что осталось одолеть всего лишь одну гору – и сегодняшний дневной переход будет
окончен. Я решил все же перевалить гору и заночевать в первой же деревушке на
склоне. Называлась она Трикастелой, и именно там великий король Альфонс XIII
мечтал когда-то выстроить огромный город. Но прошли века, и дело закончилось
всего лишь деревенькой.
И, продолжая напевать и болтать на неведомом наречии, мною
же придуманном для общения с миром, я начал восхождение на последнюю гору,
именуемую Себрейро. Название это досталось ей от когда-то находившихся здесь
римских поселений и заключало в себе осколок слова «февраль»: вероятно, в этом
месяце произошло в незапамятные времена какое-то значительное событие. В
старину гора считалась самым трудным отрезком Пути Сантьяго, но теперь все
переменилось. Подъем и вправду был круче, но зато высившаяся на вершине соседской
горы огромная телевизионная антенна служила паломникам превосходным ориентиром,
не давая им сбиться с пути, чего никак не удавалось избежать в прошлом.
