А тучи нависали все ниже, так что очень скоро я должен был
оказаться в густом тумане. Чтобы попасть в Трикастелу, мне следовало держаться
желтых знаков, ибо антенна совсем уже скрылась в молочной пелене. Если собьюсь
с пути, придется еще одну ночь провести не просто под открытым небом, а под
проливным дождем, а это восхитительных ощущений не сулило. Одно дело –
чувствовать, как капли дождя освежают разгоряченное лицо, наслаждаться свободой
и полнотой бытия, но при этом знать, что впереди тебя ждет крыша над головой,
стакан вина и постель, где ты отдохнешь перед следующим переходом. И совсем
другое – когда впереди бессонная ночь, ибо попробуй-ка уснуть в грязи, да еще
когда бинты намокнут, грозя инфекцией.
Решать надо было не откладывая. Либо двигаться вперед и
пройти по леднику, пока еще не стемнело окончательно, либо возвращаться и
ночевать в деревеньке, оставленной несколько часов назад, а переход через
Себрейро отложить до утра.
В тот миг, когда я осознал необходимость немедленного
решения, стало мне вполне очевидно и то, что со мной творится нечто странное.
Уверенность в том, что я открыл тайну своего меча, толкала меня вперед – на
ледник, который в самом скором времени должен будет окружить меня со всех
сторон. И чувство это разительно отличалось от того, которое заставило меня
последовать за девочкой к Вратам Прощения или за Анхелем – к церкви святого
Иосифа Чудотворца.
Я вспомнил, как в Бразилии, читая время от времени лекции по
магии, я уподоблял овладение ею с другим навыком, всем хорошо знакомым, – с
тем, как человек учится ездить на велосипеде. Садишься в седло, нажимаешь
педаль – и падаешь. Поднимаешься и снова падаешь, и снова, и снова, и снова,
потому что умение держать равновесие не приходит постепенно. Но вдруг ты
овладеваешь им в совершенстве, и велосипед полностью покоряется твоей воле.
Опыт не накапливается, а приходит будто «по волшебству» в тот момент, когда
велосипед «ведет тебя», а не ты – его или, иными словами, когда ты вдруг
открываешь в себе способность удержаться от неминуемого, казалось бы, падения,
отклонив корпус в нужную сторону или сильнее нажав на педаль.
Вот и тогда, в четыре часа дня, на склоне Себрейро я заметил
– это чудо повторилось. Столько времени я шел по Пути Сантьяго – а теперь Путь
Сантьяго повел меня. Я лишь покорялся тому, что принято называть Наитием. И
благодаря Любви Всеобъемлющей, которую я испытывал весь день оттого, что тайна
моего меча была наконец раскрыта, и оттого, что человек в кризисные моменты
неизменно принимает верное решение, я без страха двинулся прямо в туман.
Рассеется же он когда-нибудь, думал я, отчаянно пытаясь
разглядеть желтые знаки Пути на камнях и на стволах деревьев. Вот уже почти
целый час, как видимость сократилась едва ли не до нуля, но я продолжал петь,
отгоняя страх и надеясь, что случится нечто необыкновенное. Плавая в густой
туманной пелене, один-одинешенек в этом призрачном мире, я опять увидал Путь
Сантьяго, как кинофильм – когда герой совершает такое, что никому не под силу,
а зрители уверены, что подобное бывает только в кино. Тем не менее это было не
кино, а самая что ни на есть реальность. Безмолвие в лесу делалось все полнее,
туман уже не был таким плотным, но странный свет, все вокруг окрашивающий в
тона тайны и жути, не давал разглядеть, долго ли мне еще брести в этой пелене.
Я не мог не обратить внимания на то, какая почти
непроницаемая тишина стояла вокруг, когда неожиданно слева от меня раздался
женский голос. Тотчас остановившись, я прислушался – не повторится ли. Но не
слышалось даже шороха сухой листвы, жужжанья насекомых и прочих обычных для
леса звуков. Я взглянул на часы – четверть шестого. Прикинул, что до Трикастелы
еще километра четыре и я вполне успею преодолеть их засветло.
А когда отвел глаза от циферблата, женский голос прозвучал
вновь. И в этот миг суждено было начаться одному из важнейших в моей жизни
событий.
Голос этот исходил не откуда-нибудь извне, а из меня самого.
Он слышался отчетливо и ясно, усиливая то, что принято называть наитием. И
принадлежал не мне и не Астрейну. А сказал он всего лишь, чтобы я шел дальше, и
я повиновался, как говорится, глазом не моргнув. Казалось, что вернулся Петрус
и говорит со мной о приказе и подчинении, я же в это мгновение сделался всего
лишь орудием Пути, пролегшим через меня. Пелена тумана рассеивалась и редела
все больше. Одиночные деревья справа и слева, а под ногами – влажная скользкая
почва и крутой подъем, который я одолеваю уже довольно давно.
И вот в одну минуту, точно по волшебству, туман рассеялся
окончательно. И передо мной на вершине возник крест.
Я поглядел на туманное море, из которого только что выплыл,
и на другое, клубившееся высоко над головой. А между ними виднелись самые
высокие вершины гор и увенчанный крестом пик Себрейро. Меня охватило неодолимое
желание помолиться. Я знал – это уведет меня с прямого пути на Трикастелу, но
все же решил подняться на вершину и вознести молитвы у подножья креста. Подъем
занял сорок минут, прошедшие в полнейшей тишине, молчал я, и все кругом
молчало. Выдуманный мною язык позабылся и уже не мог связывать меня ни с
людьми, ни с Богом. Путь Сантьяго вел меня, и он должен был вывести туда, где
лежал мой меч. Петрус снова оказался прав.
А на вершине, рядом с крестом сидел и что-то писал человек.
Сначала я решил, что это – видение, посланец небес, но все то же наитие
шепнуло: нет – и тотчас мне бросилась в глаза вшитая в его одеяние раковина.
Это был всего лишь паломник: он долго глядел на меня, а потом, потревоженный
моим появлением, скрылся. Быть может, он, как и я, ожидал здесь Ангела, а
обнаружился человек. Человек, идущий путем обычных людей.
Как ни одолевало меня желание помолиться, я не мог
произнести ни слова. И долго простоял у креста, оглядывая горы и облака,
окутывавшие и небо, и землю так, что на виду оставались только вершины. В ста
метрах ниже я увидел россыпь домиков и маленькую церковь – там затеплились огоньки.
Что ж, по крайней мере, будет где переночевать, если так распорядится Путь. Я
не знал, когда именно это произойдет, но, хоть Петруса больше и не было со
мной, без проводника я не остался. Меня вел Путь.
Заблудившийся ягненок одолел подъем и оказался между мною и
крестом. Поглядел на меня довольно испуганно. А я еще довольно долго глядел на
почти черное небо, на крест и на белого ягненка у его подножья. Потом как-то
внезапно ощутил навалившуюся усталость от затянувшихся так надолго переходов,
испытаний, уроков. Острая боль, возникнув где-то в животе, стала подниматься к
горлу и разрешилась сухими, бесслезными рыданьями перед крестом и этим
отбившимся от своих ягненком. Крестом, который мне не надо воздвигать, – вот он
высится, огромный, одинокий, противостоящий напору времени. Все уроки,
преподанные мне Путем Сантьяго, пронеслись у меня в голове, покуда я рыдал
перед единственным свидетелем – этим ягненком. А потом, когда смог наконец
начать молитву, сказал:
