Поздравляю. Ты превращаешься в вывеску. Ты еще магазин там открой с таким названием и сам стань у прилавка. Народ повалит, не сомневайся. Я до сих пор вне себя, но никуда не полетел, сдержался. Твои сумасбородства — не повод срываться с места и мчаться за тридевять земель. Завтра тебя в милицию повезут с очередной девкой, скандал в клубе устроишь — мне тогда тоже мчаться на выручку? Или ты наконец научишься различать, где буйства молодости, а где обычная российская расхристанность и наглость, другого слова нет, слов нет! Кирилл, как ты можешь вести себя настолько оскорбительно? Даже не вспомнил, что есть обязанности… приличия, в конце концов! Ты артист! — моими трудами, кстати, и ты не имеешь права на выходки, естественные для неудачника, их и без тебя пруд пруди! И какая неблагодарность, — профессор Розанов хотел просто попенять любимому ученику, но разошелся не на шутку. Его трясло от возмущения, он остановиться не мог. — Ты играл сонату, а я даже не мог понять, слышишь ли ты себя как следует, или все еще в самолете. Я уж не говорю о си-минорном концерте Барденна, ты же тональности путаешь!
Тут уж Кирилл промолчать не сумел, все правда, но говорить с ним так — несправедливо:
— Есть такое слово «эстрадность», Валентин Юрьевич. Вы истратили много времени, чтобы объяснить мне, насколько она важна. Так вот, я, может, тональность и переврал пару раз, но я не путаю концерт с репетицией. Репетиция — рабочий момент. А выступление — шум, гам, тарарам, свечи горят и фейерверки брызжут. Я умею собраться.
Вы однажды сами перепутали тональность концерта Моцарта, помните? Меня срочно вызвали в Лондон играть ре-минорный, а оркестр заиграл соль-мажор. И я к своему вступлению вспомнил нужный концерт, хоть дважды только его играл много лет назад, а вспомнил! И как прошло выступление? Нерв появляется, истинное переживание. Да я бы на такие моменты в классике любые джазовые фестивали променял. Но пока что в джазе импровизации куда больше. Вы же сами учили меня, что нельзя никого повторять, индивидуальность — главное. Разве я хоть однажды вас подвел?
— Нет, мальчик мой, ты молодец. Ты как добрая скаковая лошадь, на тебя можно ставить, — смягчился вдруг Розанов. — Но ты же знаешь, насколько спорно то, что ты делаешь. Знаешь, сколько завистников норовят укусить тебя при случае. Постоянно тычут твоими вольностями, несоблюдением стиля, отклонениями в ритме, перебором «фортиссимо» — ищут блох, как взбесившиеся уличные псы. Только дай повод — и тебе тут же припомнят, что в «теме судьбы» бетховенской сонаты замедление не принято — я об опусе 57 говорю, не вздрагивай так. Помнишь конец первого начального отрывка? Тебе припомнят любые мелочи. Я ведь сделал тебя звездой безо всяких конкурсов! У тебя нет опыта больших состязаний, ты можешь солировать как победитель, но бороться за победу не привык.
— Вот я и хочу доказать, что могу и побороться.
— Для этого перед самым конкурсом летишь домой погулять и побуянить, я правильно тебя понял? Был бы спортсменом, тебя к соревнованиям бы не допустили!
— Ну и зачем такие параллели, пока не все так плохо, спорт и музыка не объединены окончательно, хотя процесс сближения наблюдается, несомненно. — Кирилл самодовольно ухмыльнулся, помолчал минуту, не решаясь сказать вслух, но не утерпел: — Незабвенный Святослав Теофильевич как говаривал? «Если я не занимаюсь один день — это слышу я сам, два — это слышит мой педагог, если не занимаюсь три дня — это слышит публика». Он прав, но три дня публика не распознает. А меня всего-то четыре дня не было. Засучу рукава…
— Ты не Рихтер, мой мальчик, — сухо заметил Валентин Юрьевич. — И с Гилельсом тебя сравнивают только в рекламных целях. Не забывай. Культура сейчас иная, то, что делали они, кажется фантастикой. Технический прогресс плюс нравственный обвал — дают в сумме культурную целину, традиции канули, вспахивать надо заново. Ты идеально устроен для периода, именуемого «дыра во времени». Не забывай, что с восторгом тебя принимают люди по преимуществу темные. Массовый зритель, падкий до красивых и широких жестов, а на сцене ты эффектен, этого не отнять, ты делаешь музыку зрелищной. Массовому зрителю хочется принадлежать к высшему свету, к элите. Но куда ж ему податься, куда его пускают-то, чтоб он хоть чуточку ощутил мечту сбывшейся? Разве что в филармонию, в концерты, аплодировать оркестрам и камерным ансамблям, насвистывать темы из опер и повторять: «Мы с тобой, душечка, меломаны», возвращаясь из театра. И что стоит ему, элитному знатоку музыки, переключить внимание, побежать вслед за новой звездой, мигом позабыв про Кирилла Знаменского, потерпевшего досадную неудачу?
Вчера я, по чистой случайности, слушал часть репетиции Мити Вележева. Ты знаешь, как я к нему отношусь, ему всегда недоставало настоящей страсти, слишком много мудрит, на мой взгляд. Но теперь он иначе зазвучал, что-то новое появилось! Это было не просто хорошо, но индивидуально, с блеском! Вот что значит упорство в занятиях!
— Сколько бы он ни занимался, мы победим!
Кириллу затянувшиеся наставления изрядно поднадоели. Перебор. Но Валентин Юрьевич не унимался. От ничего не значащей фразы он будто подскочил как ошпаренный, с ним истерика случилась, как с известной всей консерватории певицей Тихоновой, та заходится от мелочи и часами на студентов орет.
— Кирилл, сейчас о главном, наконец. Я вообще не хотел затрагивать этот момент, но ты меня вынудил. У меня в жюри нет никакой поддержки. Никого свое-го! И меня не пригласили — не только председателем не сделали, но вообще не удосужились позвать. Ты, музыкант с именем, выходишь играть в чисто поле. Под перекрестный огонь соперников, завистников, поклонников твоего таланта и отрицателей оного на корню. Ты ставишь под удар всю нашу работу! И при этом к масштабному мероприятию почти не готовишься. Как это прикажешь понимать? В последний раз спрашиваю: зачем тебе этот конкурс? Кирилл, откажись от сумбурного риска, не лети туда вовсе. У тебя гастроли на носу, все поймут правильно.
— Нет, Валентин Юрьевич. Не откажусь. Я хочу, чтоб на афишах писали слова «Гран-при» и «лауреат первой премии». И, наконец, я хочу выиграть честный бой за право не только быть, но и считаться первым.
— Честных боев даже в твоем футболе не бывает. Чемпиону непременно кто-то недозволенную правилами подножку подставит. И уходит чемпион на заслуженную больничную койку. Надолго.
Кирилл вышел из консерватории, неимоверным усилием воли удерживая на лице всегдашнее отстраненно-приветливое выражение. «Беспечней гляди, беспечней!» — в голове только одна фраза, как заклинило. Машина завелась резво. Он развернул ее, уверенно рванув руль, помчался через площадь. Ему хотелось как можно скорее отъехать от места, где его битый час отчитывали, как нашкодившего пацаненка. Он не бесчувственный чурбан, как многие думают, наоборот, — немыслимо, даже недопустимо сентиментален и впечатлителен, что лет с десяти решил скрывать ото всех, в первую очередь от самого себя. Главное — быть настоящим мужиком, чем бы ты ни занимался. Кирилл с детства мечтал не о славе, а о малости, безделице: быть мужчиной — настоящим мужчиной, победителем. Крутым и небрежным. Но маленький нерешительный мальчик внутри не унимался, спорил с ним, они вели диалоги — правильно ли Кирилл понимает идею «быть мужчиной».
